С подлинным верно(Сатирические и юмористические рассказы)
Шрифт:
И все видели, что этот пафос не наигранный. Нет, это было душевное волнение советского человека, соприкоснувшегося с чем-то значительным не только в жизни всех наших людей, но и в его личной жизни. Этот пафос выражался не повышением голоса на красивых, заранее отработанных модуляциях и не позами, выверенными перед зеркалом или на репетициях. Наоборот, еще тише стал звучать хрипловатый басок старого артиста — рабочего: их уже нельзя было разделить. Чуть задрожали руки, повторявшие все те же самые — скромные и вялые с виду, скупые жесты. Только окурок чаще стал появляться у рта да как-то нервнее «обирала» лацканы пиджака кисть левой руки…
Монолог между тем продолжался. Теперь старый артист, как выражаются музыканты, «шел на коду» — к концу. Голос стал мягче и еще душевнее. Он не только словами,
Как это всегда бывает, когда зрители воистину потрясены, аплодисменты начались не сразу. С минуту зал безмолвствовал. Старый актер поклонился публике и медленно пошел к своему стулу. И только тогда зал взорвался аплодисментами. Артисту пришлось раз пять подниматься с места и кланяться, прижимая руки к сердцу и улыбаясь во все стороны. Теперь эта улыбка уже не казалась Парамонову искательной…
— Любит его народ у нас! — сообщил Парамонову сосед в президиуме, и с явной гордостью сообщил, словно в этой любви была его, соседа, личная заслуга…
Объявили антракт. Распорядители известили и Голубкова, и Парамонова, что машина для них готова. Простившись с теми, кто был за кулисами, оба выступавших вышли на улицу.
Когда подъехала машина, Парамонов почтительно открыл дверцу, ведущую в кабину шофера, и почтительно же предложил:
— Садитесь сюда, товарищ Голубков…
А сам скромно уселся сзади.
Ехали опять молча. Только было слышно тяжелое дыхание «старичка». А Парамонов размышлял про себя:
«И черт его знает, что это такое у него внутри?.. Поглядеть — с виду ничего особенного: старичок как старичок. Смахивает на нашего экспедитора Прямкина… А ведь поди ж ты — как умеет загибать!.. Надо будет сходить к ним в театр, посмотреть: что он там еще представляет?.. Н-да… этак, пожалуй, ни один из наших пропагандистов не сумеет…»
И Парамонов, наклонившись всем корпусом вперед, с уважением слушал старичка, который начал разговаривать с водителем на темы, интересные для водителя: о дурных характерах у работников милиции и о неизбежности сверхурочной работы, «раз ты пошел в шофера»…
Завлит поневоле
Этот разговор я подслушал в московской секции драматургов (ул. Воровского, д. 50). К сожалению, беседа началась несколько раньше, чем я вошел в комнату; посему я лишен возможности поведать читателю, о каком именно театре шла речь.
А услышал я вот что.
— …ну, вы же знаете: я с этим театром связан много лет. Теперь: вчерашний день утром сижу я дома и соображаю, как надо исправить мою пьесу, чтобы сюжета не испортить и не поссориться с женою главного режиссера… И вдруг мне говорят, что меня спрашивают. Кто спрашивает? Я выхожу с таким вопросом в переднюю и слышу, — очень знакомый старушечий голос отвечает: «Спрашивают из театра… завлит спрашивает!» А в передней стоит гражданка, действительно мне хорошо известная — тетя Ню-ша: она в этом театре работает много лет, но на амплуа курьерши или там уборщицы— словом, как это теперь называется, «техничка»… Я ей тогда — с удивлением:
— Тетя Нюша, — вы?!
— Я.
— Почему же вы говорите: «завлит»?
— А я и есть теперь у нас завлит.
— Позвольте!.. Насколько мне известно, вы были…
— Техничка. Факт. А вот уже второй месяц состою именно что в завлитах. Чего удивляетесь? Дело удобное и для меня и для театра.
— Но как это получилось, тетя Нюша?!
— Могу рассказать. Только вы сперва получите вашу пьесочку и распишитесь мне… да не здесь, а во-он тут, внизу. Вот так. Спасибочки. Насчет поправок к этой пьесе письмо — там же, в папке. Да-а-а… А вышло дело, стало быть, так. Работала я себе курьершей. А в завлитах у нас ходила эта Валечка… да вы ее небось помните… Завлит как завлит: и Гитис кончила, и ногти красит, и даже слова из науки произносить умеет. А только потребовали от нашего театра сократиться на две штатные единицы. Ну замдиректора нашел одну актрисёнку завалящую, которая постоять за себя в народном суде не сумела, так что обратно к нам ее не впихнули. А вторую единицу намечают либо меня — «техничку», либо завлита, потому — больше некого…
— Позвольте, откуда вам известно, что…
— По моей работе, безусловно. Ведь когда идут разговоры насчет сокращения, то никого из работников театра не пропустят в кабинет. А меня — сами вызывают: подай, мол, чаю, вынеси окурки… И, меня не остерегаясь, обсуждают, как и что и кого сокращать… Вот так я и дозналась. А как дозналась, то сейчас пришла к замдиректору (известно ведь, театр весь на нем лежит: директор у нас чересчур ответственный, сам — народный артист, ему работать некогда; главный режиссер больше трудится, чтобы про него в газетах пропечатали, где он вчерашний день ужинал или кого на вокзале встречал; а замдиректора— тот завсегда при деле). Да. Пришла я к замдиректору: «так и так, говорю, без курьерши вам — каюк. А что эта завлитиха делает, так это я со спокойной душой возьмусь за нее исполнять, но, безусловно, ставку мне оставьте завлитскую, а не мою…»
— Так и сказали?!
— А чего я буду стесняться? Мы, «технички», может, самые самостоятельные изо всех специальностей. За нами знаешь какая охота идет по всему городу?.. Вот сейчас повсюду опять сокращения, а пройди по улице — на редких дверях не наклеена записка: требуется, дескать, уборщица… либо — курьерша… Да-а-а… Правда, на мои слова даже замдиректора удивился. На что оборотливый человек, три финансовые ревизии пережил, из министерства обследование перехитрил, а тут растерялся… «Как же ты, говорит, тетя Нюша, станешь справлять дела по литературной части?» А я — в ответ: «Как она справляла, так и я буду справлять»; на пьесы-самотёк эти ответы у нас заготовлены предпредыдущим завлитом, они у машинистки, у Марьи Карповны, хранятся, так я подобный ответ законвертовать да расписаться внизу сумею: ведь вот же когда я зарплату получаю, то сама расписываюсь… Да-а-а… А что касаемо до пьес, которые заказанные, либо принес ее автор, что на улицу Воровского в ихний Союз вхождение имеет, так этому чего надо отвечать? — известно: еще, мол, читаем… Только и всего. Даже кто именно читает, и того говорить не положено. Читают — и всё тут. Это опять мне известно. А уж окончательный ответ такому автору все равно и Валя не давала, а исключительно, значит, режиссеры. Так оно и впредь будет. Зато меня при новой моей должности на любое заседание послать можно будет — и наверх, и вниз, и вбок… «Подумайте сами: какое для вас облегчение! — это я замдиректору говорю. — Я только что вязанье свое с собою прихвачу и хоть в министерстве, хоть в Союзе писателей сколько хочешь времени просижу на совещании или там семинаре; даже лишнего словечка не сболтну в прениях и вас не подведу: буду сидеть, вязать да помалкивать…» Вот так.
— Ну и что же — замдиректора?
— Покобенился немного. А потом смотрит— да, действительно, им же будет удобней… Провели приказом. Вот я и работаю.
— Но все-таки… ведь согласитесь, что литературная часть, она имеет известные особенности, — это я ей возражаю, с трудом подбирая слова.
А тетя Нюша мне:
— Кто говорит!.. Только ведь отучили они свою литературную часть от настоящего дела. Давно уже отучили. Теперь им со мной куда удобней, чем с настоящим-то завлитом… Ведь до Валечки еще у нас три… нет, четыре завлита были, и которые тоже безо всякого то есть толку. На одних побегушках. Л уж в этом я любому завлиту нос утру. Все ж таки сноровка у меня есть и единый билет на транспорт… Ну, я пошла. А то завлитство завлитством, а настоящее дело тоже забывать нельзя: скоро мне надо директору чай подавать. Опять же — сегодня полотеры придут… Прощения просим.