С утра до вечера. В чистом поле
Шрифт:
Утром он понял, что расхворался не на шутку и мысленно выругался. Сегодня он снова собирался писать море. И вот время упущено. Доминикас был зол на себя.
Завтракать он не пошел. Интересно, хватится его Айма в столовой? Почему он хочет, чтобы Айма его хватилась? Неужели это что-нибудь значит? Доминикасу просто хотелось увидеть ее, и он очень обрадовался стуку в дверь. Айма! Да, это была она. Доминикас улыбнулся бесцветной улыбкой.
— Я так и поняла, что вы прихворнули, — сказала Айма.
— Пустяки. Пройдет. Простудился немножко.
— А аспирин пили? — спросила Айма.
— Конечно, — солгал Доминикас.
— Теперь вы будете меня слушаться, — сказала Айма. Кажется, она радовалась случаю поухаживать за Доминикасом. — Выше нос! Я вас мигом вылечу.
Доминикас посмотрел на нее, и ему показалось, что ее глаза сегодня сверкают еще больше, чем всегда. Айма не была красавицей, — правда, волосы у нее были великолепные! — но Доминикасу как-то приятно бывало смотреть на нее, говорить с ней, гулять по парку, в котором ветер срывал с веток последние сухие живописные листья. А за соснами и белыми дюнами все время рокочет бурное море. С Аймой он не знал одиночества. И она не была одинока.
Айма принесла ему завтрак и пообещала сварить какой-то особенный грог. Этот грог мигом поставит на ноги Доминикаса. Она бегала по городку в поисках приправ и напитков, нужных для грога. Грог и впрямь получился прекрасный. Он пахнул коньяком, красным портвейном, апельсиновой коркой, лимоном, гвоздикой, какими-то неизвестными снадобьями. Доминикаса прошиб пот; согревшись, он крепко заснул и проспал до вечера.
На следующий день ему стало лучше. Жар спал, и Доминикас мог даже читать книгу. Когда глаза уставали, он откладывал книгу в сторону и думал. Думал о своей жизни, вспоминал юность, давно пробежавшие годы.
…Париж, Монпарнас… Тогда тоже была поздняя осень. Платаны на бульварах уже стояли без листьев. Улицы пахли жареными каштанами. Часто моросил дождь. Лоснился асфальт, блестели стекла витрин, сверкали автомобили. Из кафе и баров допоздна долетал шум, из открываемых дверей на улицу вырывались музыка и смех. Ежась от холода, он шел по улице, поглядывая на витрины лавок и окна кофеен. В каком-то кафе играл на скрипке необыкновенно высокий человек с длинными тощими руками. Музыкант играл бешено, не видя никого вокруг. Грива волос падала на его белый лоб. Настоящий Паганини! На столике лежала черная шляпа музыканта.
Он приоткрыл дверь кафе и в дверях столкнулся со своей старой знакомой. «Добрый вечер!» — поздоровался он с ней по-литовски. — «О, здравствуй!» ответила она и вернулась вместе с ним в кафе. Это была вдова журналиста, умершего несколько лет назад. У нее водились деньги, и теперь она угощала Доминикаса хорошим французским вином — он не посмел заказать бифштекс. Какой он тогда был робкий и худой! Скрипач кончил, женщина швырнула в его шляпу крупный банкнот. Низко поклонившись, музыкант заказал бокал красного вина. Потом, после полуночи, они вышли на улицу. Он провожал ее домой по бульвару Сан Мишель и глядел, как отсветы фонарей отражаются в мокром асфальте. Странное дело, Айма чем-то была похоже на ту женщину. Где та сейчас?
Этюд подсох. При свете дня он выглядел еще величественней, и Айма, заходя в комнату, каждый раз подолгу смотрела на него.
Доминикас был уже здоров. Ему не терпелось выйти во двор и поработать. Шторм затих, и в парке воцарилась странная, непривычная тишина.
Айма уезжала домой. Доминикас
Она потушила в пепельнице сигарету и подала Доминикасу руку. Они попрощались.
— Спасибо за все, — сказал Доминикас.
— Не за что, — ответила Айма, глядя на этюд. Она долго смотрела на него, потом улыбнулась Доминикасу и торопливо вышла из комнаты.
Он не смотрел в окно, когда она удалялась по посыпанной гравием дорожке — ее провожали другие художники. «Не надо», — подумал он и закурил.
Она забыла на столе свои сигареты.
Вскоре Доминикас получил письмо от Аймы. Письмо было длинное, оно изобиловало подробностями поездки: как она задержалась в Риге, как добралась до дому и тому подобное. Айма справлялась о здоровье Доминикаса и требовала сообщить ей об этом.
«В Таллине холодно, все время дождь, — писала она. — Сегодня я зашла в «Вана Тоомас», пила кофе и снова вспомнила вас и ваш этюд. Он мне очень нравится, правда. Вы бы не могли мне его подарить? Я хотела вас сама попросить, но не посмела. Глупо, правда? Я повешу этюд у себя в мастерской и, глядя на него, буду вспоминать море и те часы, что мы провели вместе».
Несколько дней спустя, когда набросок окончательно высох, Доминикас запаковал его, отнес на почту и послал Айме. Жаль было расставаться с этюдом, но мысль о том, что он будет висеть в мастерской Аймы, а она будет вспоминать его, радовала.
В тот день Доминикас снова взял этюдник и направился к дюнам. Ветер раскачивал верхушки сосен и гнал к берегу медно-зеленые волны, блестящие в неярких лучах солнца.
ВСЕ УТИХЛО В КОМНАТЕ…
Симас стоял, отвернувшись к окну.
Все утихло в комнате, и он явственно слышал, как на улице хлещет дождь. Капли воды барабанят по мостовой, позванивают по стеклам в окнах; вдоль тротуаров несутся мутные ручьи. Воздух стал серым от дождя, и улица погрузилась в сумерки, хотя вечер еще далеко. Отец укладывал чемодан. Симас слышал его торопливые, нервные шаги по комнате, когда он направлялся к шкафу за чем-нибудь из одежды. Дверцы шкафа отвратительно скрипели. Симас ненавидел этот скрип. В комнате плавали голубые змейки дыма: отец курил сигарету за сигаретой, забывая тушить их в пепельнице. Симас задыхался от едкой вони, но молчал. Он знал, что скоро все это кончится; еще минут пятнадцать — и отец уйдет и никогда больше не вернется. Уж конечно, он сюда не вернется…
Что-то навалилось на сердце Симаса, и он было заплакал, но сдержался. Пускай уходит, пускай делает, что хочет!.. Теперь-то все уже кончено.
Он подумал про мать, которая сидела в соседней комнате — бледная, с изменившимся лицом. Она сидела без звука, как мумия. Она не говорила. Она ждала, пока уйдет отец.
Кап, кап, кап, — постукивают капли по булыжнику. Все дождь, все дождь…
Кап, кап, кап…
Когда же кончится этот проклятый дождь? И на улицу не выйдешь! Теперь вот стой у этого окна и гляди, как желтые потоки отмывают от грязи мостовую. На улице-то было бы легче.