S.W.A.L.K.E.R. Конец света отменяется! (сборник)
Шрифт:
Замерзшие ребята по одному вылезают из воды и располагаются вокруг. Их глаза светятся любопытством.
– Наши взрослые не любят об этом, – гнусит долговязый Яшка. – Что-то страшное случилось – да, но нет никакого Странника. А вдруг врут? Расскажи, а?
Девочка закатывает глаза и делает вид, что не хочет рассказывать. На самом деле ей нравится быть в центре внимания, а особенно нравится, когда на нее вот так, с обожанием, смотрит белобрысый Ян.
– Ладно, – вздыхает она и начинает, пытаясь говорить так же, как дед, – со знанием дела, серьезно: – Вас пугали, что с незнакомыми разговаривать
– Мы его камнями закидаем, – испуганно прошептал один из малышей, поднял булыжник и замахнулся на воображаемого врага.
Девочка наморщила нос, пытаясь вспомнить, как рассказывал дед, а рассказывал он очень страшно, и лицо делал такое ужасное…
– Не пытайтесь поймать или убить его – бегите, – вскинув голову, проговорила она нараспев. – Потому что Странник – лишь сосуд, вместилище прорвавшегося в наш мир чужака.
Воцарилось молчание. Девочка с торжеством рассматривала испуганные лица приятелей. Губы Яна скривились в усмешке:
– Хорошая байка. Но все равно – не было никакого Странника и злой скалы, – он пнул камень – все напряглись, втянули головы в плечи, ожидая кары, но ничего не случилось.
Тридцать пять лет до описываемых событий
Если безлунной зимней ночью посмотреть вниз с любой окрестной скалы, то и бухта, и долина, жмущаяся к подножиям гор, напоминают овраг, бездонный разлом, откуда из земных недр выдавило черноту. Не возникает и мысли, что там спит поселок.
Когда у рыбаков выдается богатый улов, темнота отступает: трепещут факелы у входа в таверну, тянутся по воде огненные дорожки, дробятся водной рябью. До полуночи мечется эхо голосов, цокают глиняные кружки, свирель вплетается в свист ветра.
В ноябре идет в основном мелочь, и гулянья под стать улову: угольками тлеют два окна таверны, бранятся рыбаки, щелкают о стол костяшками домино. Кое-где в прибрежных домах тускло светятся окна – жены ждут припозднившихся мужей. Едва подсвеченные, белеют силуэты одиноких домов – двухэтажных, с колоннами, – построенных еще в Золотом Веке.
Мужья возвращаются по уютным гнездам, и хозяйки задувают свечи. Дома словно гаснут, тонут в темноте. Один, второй, третий… Здесь все неизменно, будто сама земля оберегает этот островок покоя и от гнили, и от червоточин, и от гостей извне.
На темных улицах – ни души. Перетявкиваются собаки, поскрипывая, трутся боками спущенные на воду рыбацкие лодки. Сияние звезд пронизывает черноту, и здесь, внизу, она не кажется абсолютной. Деталей не разглядеть, и мир будто соткан из смутных теней.
Прошаркал по брусчатке Колян по прозвищу Прорва, откашлялся и звонко сплюнул. Его дом находился выше – вверх по ступеням и до самой тропы на Кефало Вриси, ведущей к овечьей ферме. Он не спешил, потому что дома его ждала рассерженная жена.
Кряхтя, он поднялся, окинул взглядом гладь бухты, спустил штаны и, придерживаясь за тополь, под монотонное бормотание принялся справлять малую нужду. Прорвой Коляна прозвали не зря – пил он, как не в себя, равных в этом деле ему не было. Потому и времени, чтобы справить нужду, требовалось больше.
Насмотревшись на бухту, он перевел взгляд на черную скалу с очертаниями древних башен… и журчание стихло.
По тропе, что ведет на овечью ферму, шло существо. Точнее, не шло – скользило, не издавая ни звука. Вместо головы – то ли клок шерсти, то ли переплетающиеся змеи, тулово покрыто длинными белыми волосами, нога одна… или вовсе ног нет. Руки – тонкие палки с клешнями. Такой клешней р-раз – и нет головы!
Пульс забарабанил в ушах, сердце начало биться о грудную клетку, пытаясь вырваться, спастись. Дрянь неведомая из червоточины! Не удержали стражи! Никак поработило чудище его, самого Коляна Прорву, – ни рукой двинуть, ни ногой. Он гулко сглотнул и захрипел.
Существо, раньше его не замечавшее, вздрогнуло, и гравий хрустнул у него под ногой. Шаг. Еще шаг. Поворот… Прорва смотрел в пасть своей смерти, не мигая, и думал, что вот он, дом, надо перейти дорогу, захлопнуть дверь, и всё…
Но ведь бросится же, в глотку вцепится! Ближе, еще ближе…
Собраться с духом. Бежать!
Забыв подтянуть штаны, Колян ломанулся домой. Существо шарахнулось от него с придушенным всхлипом. На бегу он разглядел тварь и с облегчением вздохнул: это не порождение гнили, а старшая дочь чабана, «мутная» Эна. На голове у нее не змеи, а десятки мелких косичек, волосатое тулово – зимний тулуп до колен. Шокированный, он забыл подтянуть штаны и рухнул прямо на ступени кверху белым толстым задом.
На грохот выскочила его всклокоченная жена Алька, уперла руки в боки и разразилась потоком ругани. Колян ее не слушал, он думал, что два бочонка вина – все-таки много. Мерещится всякое. Поднявшись и подтянув штаны, он обернулся: Эны и след простыл. И хорошо, а то застала бы его Алька без штанов, да рядом с порченой девкой, точно из дома выгнала бы.
Эна пряталась за кустами розмарина ровно напротив дома Прорвы, в нескольких метрах от тополя, где он мочился. Она вытянулась вдоль обрыва, вцепилась в корни, вжалась в землю. Голосила Алька, бурчал пьяный Прорва, лаяли всполошенные собаки. Вскоре Прорва перестал огрызаться, и Алька успокоилась. Заскрипели ступени, хлопнула дверь. Эна приподняла голову, подтянулась и села, выжидая, когда хозяева задуют лучину.
Но спать они не собирались: звякала посуда, тонко, на одной ноте кричал младенец, доносились монотонное рокотание Прорвы и тихая Алькина колыбельная.
Воровато оглядевшись, Эна покинула убежище. На цыпочках скользнула к ступенькам, нырнула в подворотню и вздохнула с облегчением, когда мрак окутал ее.
Простые люди не любили темноту, Эна же видела сотни ее оттенков. Темнота нежна, прозрачна и изменчива, она позволяет проявиться даже лучику далекой звезды. А еще ночью, в тишине, пробуждаются пугливые бабочки мечтаний и расправляют крылья. Спят надоевшие за ночь овцы, спят люди, никто не шарахается от Эны, как от зачумленной.