Сад Эпикура

Домбровский Анатолий Иванович

— Где они?

Эпикур помог Метродору приподняться. Увидев Леонтию, дочь Феодату и сына Эпикура, Метродор улыбнулся и кивнул им головой.

— Ты поправишься, — сказала Леонтия. — Ты будешь здоров!

— Да, — тихо ответил Метродор и посмотрел на Эпикура. Эпикур согласно кивнул головой.

Эпикур попросил женщин уйти и принялся потчевать Метродора отварами и настоями. Потом поменял компресс на его горячей груди, присел рядом, положив ему ладонь на лоб, и сказал:

— Три дня и три ночи ты не приходил в сознание, Метродор. А теперь ты слышишь меня и разговариваешь со мной. Болезнь отступает от тебя.

Метродор долго молчал. Потом сказал, закрыв глаза:

— Нет. Теперь я умру. Во мне все сгорело. Нет ни боли, ни страха, Эпикур.

Скажи всем: в миг последний нет ни боли, ни страха. И никаких видений потусторонних миров. Прощай, Эпикур…

— Нет! — Эпикур вскочил, заметался по комнате. — Ты говоришь чепуху. Ты будешь жить! Выпей вот это. Это вино. Вино с медом и мятой. Это отгоняет мрачные мысли. Пей! Пей! — Он поднес чашу с вином ко рту Метродора. — Пей!

Вино, густое и липкое, выплеснутое Метродору на бороду, потекло на грудь, на белое полотно простыни. Чаша выскользнула из пальцев Эпикура и ударилась об пол. Он не сразу понял, как это произошло, кто подтолкнул его руку. А потом увидел остановившиеся глаза Метродора и догадался, что в комнату вошла смерть…

Неделю он ни с кем не разговаривал, никого не подпускал к себе, уходил, когда кто-нибудь пытался приблизиться к нему, бродил по саду, по глухим его углам, там спал, забыв о доме, не прикасался к пище, которую оставляла для него у родника и на тропинках Федрия, прятался, завидев кого-нибудь рядом, ни на чей зов не откликался, обходил стороной камень, на котором Гермарх оставил для него несколько листов папируса и чернильницу с заточенной камышинкой.

Он оплакивал Метродора, свыкался с мыслью о его вечном отсутствии, о его исчезновении, о пустоте, оставшейся там, где был Метродор, ушедший дымом в небо и легший пеплом в землю. Свыкался и не мог свыкнуться с ней, страдал и плакал. И сам желал умереть. Все это противоречило его правилам и его учению. Ведь это он сам говорил, что всякие тяготы мудрец переносит легко и с достоинством, потому что руководствуется доводами рассудка, а не чувств. А вот теперь сам увидел, что им повелевают чувства, разум же молчит перед ними. Собственная смерть — ничто, смерть близких — утрата, из-за которой не стоит убиваться; став близким с другим человеком, ты получил от него все самое лучшее и дал ему самое лучшее, а большего не бывает. Так он говорил другим. А сам убивается, потеряв Метродора. И все это видят. Но нет сил выйти к людям и осушить слезы. Смерть друга — самое большое из несчастий. И пусть будет так. И пусть душат слезы. И пусть страдают мудрецы. Ведь это говорит только о том, что дружба — самая прочная связь между людьми. Срастаются сердца, срастаются души. И смерть одного из друзей — как удар молнии, расщепляющей дерево от вершины до корней…

В дом его возвратила Маммария. Найдя Эпикура спящим в тени кустов, она растолкала его и сказала:

— Пойми ты, мучной мешок, ты потерял Метродора, а мы потеряли и Метродора, и тебя. Вернись к нам!

Эпикур молча посмотрел на Маммарию, поднялся на ноги и спросил:

— Кто тебя научил этим словам?

— Научил? — набросилась на него Маммария. — Ты думаешь, будто в моей голове могут жить только чужие мысли, а сама моя голова никаких мыслей родить не способна. Кухонный котел не рождает обед, но ведь голова моя — не котел! Я сама додумалась до слов, которые сказала тебе. А вот ты до этого додуматься не мог! У тебя точно не голова, а котел. Все тревожатся о нем, не спят, не пьют, не едят, думая постоянно о нем, извелись от беспокойства, а он прохлаждается себе под кустом, старый мучной мешок! Или ты сейчас же пойдешь со мной, — пригрозила Эпикуру Маммария, — или я никогда больше не появлюсь здесь, разрази меня гром!

— Молния, — поправил ее Эпикур. — Не гром, а молния. Пора бы знать это.

— Молния? Молния — это только свет! — еще больше разъярилась Маммария. — А свет не убивает! Вот и от солнца приходит к нам свет, а мы любим его! Ха-ха! Молния! Гром убивает, гром!

— Молния предшествует грому и приходит к нам первой. Молния — это не свет, это огонь, который обрушивается с туч и несется со страшной скоростью впереди грома, обгоняя собственный рев и грохот.

— Да? — с язвительностью, на какую только была способна, проговорила Маммария, уперев руки в бока. — Молния — это огонь?

— Огонь.

— А ты кто?

— Кто? — растерялся от неожиданного вопроса Эпикур.

— Вот и я спрашиваю: кто?

— Я Эпикур. Ты что, не узнаешь меня? То-то я смотрю, что ты набросилась на меня, как на своего дворника. В своем ли ты уме, Маммария?

— Уж не в твоем — своем! А что касается того, будто ты — Эпикур, то это ошибка. Не Эпикур ты! — заявила Маммария. — Не Эпикур, а Эпименид. Тот самый Эпименид, который ничего не ел…

— Маммария, — попытался остановить соседку Эпикур. — Успокойся же ты наконец. Смотри, ты так кричишь, что сбежались все люди, думая, наверное, что здесь драка.

— Пусть слушают! И пусть видят, как ты вывел меня из себя, как ты заставил меня кричать, старую и больную женщину, как я трясусь из-за тебя и вот-вот лишусь жизни!

— Прав был Менандр, — сказал Эпикур, — опаснее раздразнить старуху, чем пса.

Подошел Идоменей и, едва Маммария произнесла последнюю фразу о том, будто она вот-вот лишится жизни, сказал:

— Надо рассудить, Маммария, так ли это. И может ли Эпикур, стоящий далеко от тебя и говорящий спокойно, лишить жизни тебя, набрасывавшуюся на него и дико кричащую. А что касается Эпименида, то он все-таки ел, но очень помалу и так, что никто этого не видел, иначе он не смог бы прожить сто пятьдесят четыре года, как утверждал Ксенофан из Колофона.

— А я, значит, ем много? — набросилась Маммария на Идоменея. — Я ем много и потому проживу мало? Эпименид проспал пятьдесят семь лет, и потому эти годы надо отнять от тех ста пятидесяти четырех, о которых ты говоришь. И получится, что он прожил всего девяносто семь!

Гермарх подошел к Эпикуру, взял его под руку, и они молча пошли к дому, не оглядываясь на Маммарию и Идоменея, которые долго еще спорили, потешая тех, кто их слушал.

Федрия принесла им ойнохою [67] с вином и горшочек овечьего сыра — подарок Маммарии. Гермарх налил вина в кружки, сказал:

67

Ойнохоя — кувшин.

— Мы так боялись, Эпикур, что болезнь сразит и тебя. И вот радость, ты жив и здоров и с нами.

— Помянем тех, кто мертв и кого с нами уже нет, — ответил Эпикур. — Выпьем за это, Гермарх.

Ели молча до той поры, пока в дверях не появился Колот.

— Поешь с нами, — сказал ему Эпикур, поприветствовав его кивком головы.

Колот придвинул к столику дифр и сел рядом с Гермархом. Отломил кусочек сыра и положил в рот. Кружек на столе было только две. Эпикур подал ему свою.

— Ты изменился, — заметил Эпикур. — У тебя усталое лицо.

— Мы все изменились за эти дни, — ответил Колот и отпил глоток вина.

— Какие новости? — спросил его Эпикур.

— Чума затухает, — ответил за Колота Гермарх. — Это добрая новость.

— Умерли еще двое наших друзей: Диодот и Полемон, — сказал Колот. — Диодот-плотник и Полемон, чья красильня у Диахоровых ворот. Но чума затихает.

— Тебя выпустили — это хорошая новость, Колот.

— Мне предписано в первую неделю метагитния [68] , если кончится чума, покинуть Афины. На десять лет.

68

Метагитний — месяц, следующий за гекатомбеоном. Соответствует нашему сентябрю.