Сады диссидентов
Шрифт:
– Неправильно. Нью-Йорк.
Значит, Мирьям предала того человека из метро, который вез фотографию в раме, и позволила украсть у нее тему, принадлежащую ей по праву. Она прилюдно опростоволосилась, запоров вопрос, ответом на который было название ее родного города. И этот-то эпизод не вырежут. Какая певица-блондинка покупает себе серебряный ножной браслет в магазине “Конрад” на Макдугал-стрит всякий раз, когда песня ее группы выходит в первую десятку хитов? Мэри Трэверс из группы “Питер, Пол и Мэри”. Метеорологи Кейти Будин и Кейти Уилкерсон были единственными, кто выжил после взрыва бомбы в марте 1970 года, разрушившего городской особняк на Западной Одиннадцатой улице. Назовите политическую организацию, заложившую бомбу. Скользкий вопрос: бомбу заложили сами “Метеорологи”. Так, во всяком случае, утверждалось. Заключенный тюрьмы “Аттика” Уинстон Мозли участвовал в мятежах 1970 года, жестоко подавленных администрацией Нельсона Рокфеллера. Мозли прославился убийством в Кью-Гарденз, когда тридцать восемь свидетелей так и не пришли на помощь медленно умиравшей жертве. Как звали эту жертву? Китти Дженовезе. Как называлась песня фолк-певца Фила Оукса 1967 года, основой для которой послужило это убийство? “За пределами тесного круга друзей”. Как звали подругу детства, которая настолько помешалась на истории с убийством Китти Дженовезе, что ей стало практически бесполезно
Матусевич $200 Гоган $45 Стоун $155.
Испанские выражения. Мирьям, вынырнув на поверхность реальности, с трудом понимает, что тут происходит. Она ставит двадцать пять долларов на “Что?”, один к двум, и с облегчением видит, как ее обходит Стоун, предложивший более высокую ставку. Когда Мирьям была еще ребенком, Роза уговаривала заниматься испанским, напирая на то, что будет очень полезно знать второй язык своего родного города. Да, собственно, и сейчас, когда они вместе прохаживаются по старым районам, Роза навещает латиноамериканцев из многоквартирных домов на Сорок седьмой и Сорок восьмой улицах, что вблизи надземки, и объясняется с ними по-испански, преувеличенно четко артикулируя звуки и пересыпая речь подслушанными тут же, на улицах, оборотами. Она расспрашивает детей про “эскуэлу”, просит их называть ее “абуэлитой” [6] и так далее: все это – своего рода ритуальный укор Мирьям за нежелание овладеть этим языком. Чтобы выполнить школьную программу, Мирьям в течение двух лет изучала французский. Она сделала такой выбор в пику Розе, для которой французский был вторым языком аристократии, а также, в частности, языком коллаборационистов-антисемитов из Виши (она ведь подозревает, что внутри каждого француза таится антисемит). Зато испанскому фашизму присущ, по ее мнению, подлинный трагизм, ибо в нем увековечено благородное покаяние после разгрома интербригады имени Линкольна. А еще, по иронии судьбы, многие политические движения, к которым примыкает в последнее время Мирьям, – связанные с Чили, Сальвадором, Никарагуа, – тоже окрашены испанским языковым колоритом, поэтому, участвуя в двуязычных собраниях или протестных демонстрациях, Мирьям постоянно испытывает неловкость и смущение из-за своего давнего упрямства.
6
Эскуэла (escuela) – школа; абуэлита (abuelita) – бабуля (исп.).
Но существовала и другая, более глубокая причина, которую Розе вообще нельзя было бы втолковать, да и сама Мирьям понимает ее лишь отчасти: упорное нежелание Мирьям овладевать вторым языком восходит к давнему и сознательному отречению Розы от родного идиша – языка Розиных родителей, языка ее собственного детства, языка, который Мирьям совсем не слышала дома, в Саннисайд-Гарденз, в квартире, где она жила вдвоем с матерью, – кроме, разве что, горстки слов, которые настолько широко распространены, что понятны уже не только евреям, но и ирландцам, и итальянцам, и кроме тех словечек, которые настолько прижились повсюду, что их можно услышать и в кино, и с экрана телевизора. Нет, Роза сделала ставку на безукоризненный английский: у ее дочери не должно быть ни малейшего вульгарного акцента, характерного для городских окраин. Уроки дикции после основных школьных занятий не были обязательными – но Мирьям в десять и одиннадцать лет разучивала наизусть и декламировала отрывки из “Луны и гроша” Сомерсета Моэма, а по окончании курса принесла домой грампластинку, которой ее наградили за успехи. Разговоры на настоящем идише Мирьям слышала только где-то на стороне – в общих дворах между домами или в гостях у каких-то дальних родственников, у тетушек и дядюшек Ангрушей, которые без малейшего стеснения пересыпали свою будничную речь целой кучей словечек вроде “бикицер”, “цимес”, “дрек”, “мишпоха”, “шмендрик” и “нудник”, а иногда еще и закручивали целые предложения на англосаксонском наречии в какие-то невероятные, чисто местечковые, синтаксические кренделя.
Иначе говоря, именно Роза, сама того не желая, внушила Мирьям страх перед вторым языком, оставшийся как осадок от ее собственного врожденного – и позднее подавленного – двуязычия. Если на каком-то одном уровне Мирьям, воротя нос от испанского, пыталась “не стать Розой”, но на другом уровне она пыталась “стать Розой, которая пытается перестать быть Розой, которая говорит на идише”. Как же во всем этом разобраться? Если она – дерзкий пролетарий, тогда к чему все эти старания? Зачем говорить так, как говорят высшие сословия? А если она охотно выставляет напоказ раны и язвы народа-изгоя – откуда тогда такое отвращение к родным языкам низших слоев общества? Да, наряду с беспомощной верой в благопристойность, со страхом перед грязью и хаосом, в Розином преклонении перед чистотой английского языка проглядывала и крупица коммунистической мечты о едином мире. Стряхнув с себя грязь идиша, можно стряхнуть и религию, и историю. Можно подготовиться к ослепительному будущему. Нет ли в этом путаницы? Конечно, есть. Пожалуй, это даже мешанина – фермишт, – да такая “фермишт”, что твоя дочь бросается вместо испанского учить французский, а потом и французский забрасывает.
Теперь Матусевич выбирает раздел “Где?” и называет “Ла-Пас”, отвечая на вопрос: “Название какого боливийского города означает “город мира”?” А затем Мирьям, довольная тем, что ее избавили от категории “Что?”, чувствует себя лично оскорбленной, когда Арт Джеймс обращается к Грэму Стоуну со следующим вопросом:
– Слово Venceremos, которое используют многие латиноамериканские политические группировки, является испанским переводом известного девиза, которым пользуются многие движения за права человека в нашей стране. Вы можете произнести этот девиз иначе – в двух словах?
Стоун, погладив себя по бесформенной бородке, молодцевато отвечает:
– Мы победим.
Наверное, еще никогда в истории человеческой речи эта знаменитая фраза не звучала так невдохновенно. Пожалуй, Мирьям уже и Стоуна начинает ненавидеть.
Матусевич $235 Гоган $45 Стоун $185.
Гудман, Швернер и Чейни. Эта тема существует исключительно в голове Мирьям. В перерывах, которые зияют, как пропасти, между этапами игры, Мирьям мысленно переписывает все шоу в соответствии с собственными предпочтениями, воображая некое возмещение
Гудман, Швернер и Чейни оказались зарытыми в лесу, в глиняной дамбе, и их тела удалось обнаружить только после того, как ФБР усилило поиски и прочесало сто квадратных миль в захолустье Миссисипи. А до этой находки сколько еще тел неопознанных чернокожих, вероятно, тоже ставших жертвами ку-клукс-клановских линчеваний, было откопано в ходе розысков? Бесчисленное множество – никто даже не вел им счета. Мирьям издавна справедливо считала себя докой по части разных игр и головоломок, отлично раскусывала всевозможные стандартные тесты и заполняла стандартные бланки, мастерски вела переговоры как с чиновниками нью-йоркской гражданской инфраструктуры, так и с бюрократами из организации левых. А самое главное – она неизменно искрилась остроумием в беседах с глазу на глаз, всегда имела наготове ответ, всегда брала барьер благодаря успешно пройденному длительному и беспощадному эксперименту в лаборатории детства под началом Розы Циммер. И вот теперь, когда она предвидела близкий крах в этой телевикторине, в ее памяти всплыл постыдный эпизод другого ее провала. Та встреча в штабе КРР была, по сути, апелляцией, которой она сама потребовала после того, как ее заявку на участие в летнем проекте “Миссисипи” отвергли без всяких объяснений. Тогда, в 1964 году, все повально хотели примкнуть к той акции в любом качестве. Это было после марша в поддержку Мартина Лютера Кинга на Эспланаде, где все они собирались годом раньше, и Томми тогда еще немножко злился, когда увидел, что Бобби Дилан устроил там концерт; но так уж тогда вышло с Диланом – он вдруг взмыл на немыслимую высоту с уровня обычной мостовой, по которой они все продолжали ходить. Приходилось как-то привыкать к тому, что его неуклюжая фигура – “звездное скопление” из локтей и штатива для губной гармоники – уже парит где-то далеко, в небесах. Томми воспринял это как личное оскорбление, хотя и зря. Эндрю Гудман был студентом Куинс-колледжа в начале шестидесятых, он изучал драму. За тридцать пять долларов, ставка два к одному, ответьте: знали ли вы его лично? Нет, я бы не сказала, что прямо-таки лично, но потом я услышала от общих друзей, что мы, оказывается, вместе пикетировали Линдона Джонса в нью-йоркском павильоне на Всемирной ярмарке. Это было месяца за два до того, как Гудмана убили… Кажется, там был еще Марио Савио, тоже студент Куинс-колледжа…
На той апелляции, устроенной по настоянию самой Мирьям, ее “экзаменовал” худощавый, горделивый негр ученого вида, примерно ее ровесник, по имени Джон Раско. В штабе КРР он провел ее в маленький, тесный, будто шкаф, кабинет без окон, и там они уселись на поцарапанные белые пластиковые стулья. Между ними даже не было стола. Раско стал пролистывать папку с ее заявлением, как будто не был знаком с ним раньше, хотя там не появилось ничего нового, кроме сопроводительного письма Розы в поддержку просьбы Мирьям. Строго говоря, Мирьям в свои двадцать четыре года не нуждалась ни в каких документах от родителей, в отличие от студентов колледжа, вроде Гудмана и многих других добровольцев. Но, раз уж ее заявку отклонили, она подумала, что письмо от Розы ей не повредит, – и Роза отстукала на своей механической “Олимпии” с курсивным шрифтом, надо надеяться, убедительное письмо. Пока Мирьям ждала, когда же Раско разгладит морщины на лбу и задаст ей какой-нибудь вопрос (в точности как сейчас, когда она ждала, что Арт Джеймс даст ей новый шанс), она чувствовала, как от нее самой исходит убедительная мощь, без труда заполняя собой весь этот тесный кабинет. Еще бы – ведь она всегда ее излучает, она уже привыкла к тому, что любые двери податливо распахиваются под напором ее богатого жизненного опыта! В самом деле, если они стремятся преобразить Миссисипи, то где они найдут лучшую кандидатуру? Мирьям была непревзойденным борцом за равноправие – это качество она унаследовала от Розы. А потому, чтобы совет понял свою ошибку и исправил ее, ей нужно всего лишь постараться, чтобы ее уверенность передалась этому Раско. Разговоры были, по сути, излишни, – разве что они служили средством донести ее настрой. Ведь ее принимал у себя в гостиной, в Корона-парке, сам преподобный Гари Дэвис, и Мирьям слушала, как слепой певец перебирает струны гитары, а жена преподобного подавала им кофе и сладкую выпечку. Но упоминать сейчас о подобных вещах было бы слишком несправедливо по отношению к Раско: уж очень скованным он казался. Наконец Раско кашлянул в ладонь и, поморщившись, сообщил, что совет “не счел нужным пересматривать принятое решение”.
– Но это же просто безумие, понимаете? Вы не найдете более подходящего человека, чем я, для участия в акциях, которые там планируются…
– Мисс Гоган, по-видимому, у эксперта совета сложилось впечатление, что в правозащитном пыле вас никто не превзойдет.
– Миссис Гоган. Да, я побывала на всех линиях фронта, на каких только можно.
– Простите, миссис. Не сомневаюсь, что у вас стальные нервы. Условия для участников акции таковы… – Он снова прокашлялся. – Ситуация такова, что нам необходима определенная умеренность, способность считаться с местным населением, а во многих случаях стремиться не создавать ничего похожего на “линию фронта”. Напротив, здесь нужно следовать указаниям чернокожих полевых распорядителей и даже, пожалуй, быть готовым занимать, прежде всего, позицию слушателя в отношениях с людьми, которые могут встретиться нам в полевых условиях.
Никакой разницы между черными и белыми – вот типичный начинающий бюрократ. Яйцеголовый. Мирьям не удержалась от того, чтобы поддразнить его:
– В данном случае слово “полевые” звучит довольно-таки смешно, вам не кажется?
– Я не вижу в этом ничего смешного.
– Послушайте, мне довелось пройти через самые разнообразные лишения. В недавнее время я тайно жила в нелегальных чердачных помещениях. По сути, я всю жизнь боялась, что ко мне в дверь постучат и нацисты, и фэбээровцы, – между которыми, как меня приучили думать, в сущности, нет особой разницы. Вы даже представить себе не можете, на скольких собраниях я побывала за свою жизнь – в том числе до своего рождения! Если говорить об умении слушать, то можете считать, что сейчас перед вами сидит огромное ходячее человеческое ухо, прямо как из какого-нибудь фильма ужасов. Никому, наверное, не приходилось за свою жизнь выслушивать других больше, чем мне.