Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
На следующее утро, дрожа от собственной дерзости, Иедидия снова взобрался на выступ и спустя несколько минут убедился, что он действительно один, что Господь не обманул его. С того дня никто больше не стрелял в него.
Впрочем, время от времени ему докучали незваные гости. Ему казалось, будто гости эти, в основном трапперы и охотники, следовали один за другим, так что у него почти не оставалось времени насладиться священным одиночеством гор и ощутить себя лишь парой глаз — парой глаз и телом, таким тонким и чистым, обладавшем хрупкостью прозрачной льдинки, согласно замыслу Господа. (Ведь зачем было Богу призывать Иедидию Бельфлёра в горы, как не для того, чтобы очистить его от лихорадки деторождения? От исступления страсти, безумства, заставляющего пресмыкаться перед плотью, от тел, переплетенных в тщетной попытке избавиться от одиночества? Иначе зачем Ему спасать Иедидию от судьбы его братьев, от ничтожной судьбы его отца, топившей их в трясине чувств? Да, его брат Луис женат, и говорят, будто Господь благоволит к мужу и жене, что союз их плоти священен, однако Иедидия знал, что Господь, ужасаясь, отворачивается от низменных инстинктов и, недосягаемый, прикрывается
Он, Иедидия, жил намного ниже, где покой его нарушали люди. Заслышав их, он, разумеется, прятался, но что он мог поделать, когда его заставали врасплох? Однажды горный дух, принимающий облик и передразнивающий голос юной супруги Луиса, дразнил его, придумывая одну дикую затею за другой: лицемерно упрекнул Иедидию за то, что тот ради пропитания убил енота, такое чудесное создание, с такой милой мордочкой, почти ручного и такого толстенького — ах, как же он может есть его мясо! Как он, бесстрастный целомудренный Иедидия, дошел до того, что ест такое мясо? И Иедидия так смутился и встревожился, что не устоял перед издевательствами и принялся огрызаться (как ни прискорбно, такое случалось часто — а ничто не приводит горных духов в больший восторг, чем возможность подразнить человека и заставить разговаривать с ними, тем самым признавая их существование); из-за этого он и не заметил необычной компании: к нему пожаловала группа девушек — их было шестеро или семеро, ровесницы его золовки (чье имя он забыл, но помнил, что ей было семнадцать и выглядела она совсем юной для своего возраста). Они были в шерстяных платьях до колена, носках грубой вязки, походных ботинках, каких Иедидия прежде не видел, и объемных вязаных пуловерах самых разных цветов. Щеки у девушек раскраснелись из-за разреженного здесь, на высоте, воздуха, дыхания им не хватало, но при этом они производили впечатление пышущих здоровьем. Их заплетенные в косы волосы задорно растрепались. Скрывая удивление и смятение, Иедидия убрал мотыгу (был теплый июньский день, один из первых жарких дней в том году, и Иедидия собирался разбить грядку — высаживал он в основном картошку, хотя почва тут была каменистая и неплодородная) и предложил нежданным гостям воду, мясные консервы, сухофрукты, черствые ломтики черного хлеба, вполне, однако, съедобные, если размочить их в жиденьком бульоне — готовый поделиться всем, что у него было, потому что девушки и впрямь преодолели немалый путь, а пока они находятся в горах, то могут считаться его гостьями. Однако руководитель похода, поблагодарив его, согласился принять лишь воду — девушки с наслаждением пили ее, передавая друг другу видавшую виды оловянную кружку Иедидии, поглядывая на него поверх кружки и хихикая. Девушки напоминали сестер, так похожи они были: блестящие темные глаза, длинные темно-каштановые челки, вишнево-красные губы.
Почему-то ему не хотелось, чтобы они немедленно уходили. Когда к нему забредали охотники, трапперы или даже Мэк Генофер, то по угловатым, грубым жестам Иедидии, его нежеланию поддерживать беседу и холодному взгляду было очевидно, что он хочет поскорее избавиться от гостей — как ему самому казалось, в их присутствии он задыхался. Эти невежи, словно жалея его, предлагали ему виски и табак. (И разумеется, Генофер, доставлявший ему из дома нежеланные подарки, письма и провиант и даже пытавшийся донести до его ушей слухи о Жан-Пьере, которые там, внизу считались невероятно скандальными, не мог понять причины отвращения, которое питал к нему Иедидия.) Но об уходе этих школьниц он почти сожалел. Девушки отдыхали всего минут десять, а затем снова двинулись в путь — они хором поблагодарили его и зашагали прочь, распевая песенку и ни разу не обернувшись. (Своим чутким слухом Иедидия слышал их пение, когда девушки давно скрылись из виду. Песенка казалась ему удивительно чарующей, хоть и простенькой, и Иедидия решил, что, наверное, там, внизу, она сейчас в моде:
Покорной мне не быть женой, Нет, не быть, ой-ой-ой. Мне не быть чужой рабой, Нет, не быть, ой-ой-ой. В церкви надо мне сказать, Что всю жизнь тебя я буду Слушаться и уважать, Слушаться и уважать. Нет-нет-нет-нет-нет Нет, только не я! И вечернею порой Нет-нет, ой-ой-ой. Сидеть не стану я с тобой Нет-нет, ой-ой-ой. Нет-нет-нет-нет-нет Нет, только не я!)Он почувствовал себя оскорбленным, обнаружив, что воду, которую он предложил им, они не пили — оказывается, они лишь подносили оловянную кружку к губам и делали вид, будто пьют. После горный ветер еще несколько дней доносил до него их пение. Нет-нет-нет-нет-нет, нет, только не я!
Был и еще один гость, заставший его врасплох (горный дух весело подтрунивал над Иедидией, когда тот выбирал из овсяной крупы долгоносиков и отпускал их — почему бы ему просто не промыть крупу в речке, почему бы ему не вытащить из хижины вообще все пожитки, да и постель заодно, и низенькую табуретку, с таким трудом сколоченную, не взять все это и не выкинуть! — вот потеха-то! — а как хорошо ему потом станет! Ведь сказал же Христос: оставьте всё, что имеете, и идите за Мной!), — необыкновенно высокий мужчина лет тридцати с небольшим, с падавшими на плечи темно-русыми волосами с проседью. Загорелый, с кожей, поблескивающей от крошечных кристалликов соли, с длинным прямым носом и миндалевидными глазами, в которых плавали похожие на головастиков зрачки с такими же, как у головастиков, миниатюрными хвостиками. Удивительный человек — выше Иедидии больше чем на голову и, по всей вероятности,
А еще был Мэк Генофер. Слишком уж часто — каждые шесть или семь месяцев, а может, раз в год — когда Иедидия меньше всего ожидал этого, его навещал Мэк. Этот траппер жил на восточном склоне Маунт-Блан, один, как и Иедидия, но, вероятно, самодостаточным себя не чувствовал: он охотно наведывался в отдаленные поселения в Контракёре, где сбывал пушнину, а оттуда отправлялся в города, расположенные дальше к югу, в Форт-Ханну, Иннисфейл и даже в далекий Нотога-Фоллз, о котором у Иедидии сохранились лишь смутные воспоминания. Про Генофера говорили, что в свое время он перебрался в Новый Свет, чтобы избежать Ньюгейтской тюрьмы, а Манхэттен покинул и в одночасье махнул на север, чтобы уклониться от воинской повинности, и что, не сбеги он с берегов Лейк-Нуар в горы, ему пришлось бы жениться. Иедидия знал о нем мало и никогда не задавал вопросов — разве что справлялся из вежливости о здоровье. Генофер, без сомнения, был шпионом Жан-Пьера и, возможно, даже намеревался заманить Иедидию в ловушку, однако тот был способен терпеть его недолгое присутствие и никогда не выказывал гнева.
(Как часто приходил Генофер, как надоедливо крутился под ногами! Один день в горах — это все дни, все дни — как один, непрерывное движение солнца по небосклону, минута за минутой, как одно дыхание, вот время рассвета, вот полуденная пора, а теперь день клонится к вечеру, солнце, разрастаясь, ползет вниз, наступают сумерки — совсем ненадолго, — и мир погружается в ночь, и разум окутывает забытье сна, такая же тьма, как та, что отступает перед солнечным светом. Дни стремительно пролетали, и в них появлялся Генофер, снова и снова; он сконфуженно ухмылялся Иедидии, обнажая потемневшие зубы, а порой и кончик красного языка — Иедидия воображал, но и сам знал, что это лишь фантазия, — что кончик язык у Генофера слегка раздвоен. Дойдя до расчищенной площадки, Генофер всегда аукал Иедидии и охотно гостил в его хижине, иногда по нескольку дней дожидаясь, когда вернется Иедидия.)
С выпяченной грудью и хилыми ногами, в побитой молью шерстяной кепке, в любую погоду низко надвинутой на лоб, Генофер и впрямь был шпионом Жан-Пьера, однако, как он сам неоднократно повторял, прежде всего считал себя другом Иедидии. «Мы оба ушли в горы, подальше от этих… — тут он, подыскивая точное выражение, порой выплевывал ругательство. — И должны поддерживать друг друга. И не надо лишних слов». Но все же он говорил, потому что, когда язык у него развязывался, Генофер мог трепаться часами, пережевывая угощение, которое вынужденно предлагал ему бедный Иедидия (чаще всего это были вкусные сушеные абрикосы, а еще мармелад и малиновое и клубничное варенье, присланное женой Луиса, полоски вяленой говядины и карамельные конфеты), пересказывая, хоть Иедидия и не просил об этом, все слухи и подробности, не просочившиеся в письма Луиса (тот продолжал исправно писать, хотя Иедидия уже давно не утруждал себя ответными весточками).
Если верить Геноферу, то поселение у Лейк-Нуар стремительно разрасталось, его жители затевали из-за территорий споры и даже дуэли, мужчины гибли в пьяных драках, в схватках с индейцами и метисами, и тех линчевали, а еще там появился целый клан белых бедняков по фамилии Варрелы — они жили у подножия, но по одному перебирались в поселение. Жан-Пьер и Луис скупали земли и огораживали их, что вызывало негодование и зависть, но особое возмущение вызывали некоторые сделки, что проворачивал Жан-Пьер — так, недавно он заработал кругленькую сумму, продав несколько десятков возов «навоза арктического лося» фермерам, живущим ниже по реке, — почвы там бедные, и их землю якобы требовалось обогатить «высокоазотистыми» удобрениями… Генофер даже преподнес Иедидии тоненькие надушенные конвертики, куда золовка Иедидии — правда, Иедидия не мог взять в толк зачем — положила локоны детских волос. Первый локон был русым, второй — совсем светлым, а третий — каштановым. Значит, детей теперь трое. У Луиса и его жены трое детей. А у Иедидии двое племянников и племянница: Джейкоб, Бернард и… Как же зовут девочку? Арлетт? Да, Арлетт. Все они, разумеется, прелестные дети. И разумеется, Иедидия счастлив за них. Ведь такова воля Божья, разве нет, таков Его замысел. Но зачем супруга Луиса отправляет ему эти нелепые локоны? Иедидия не знал, что сказать в ответ, так что ничего и не сказал, а локоны бросил в огонь.
Господь милосердный, — молил он, — прошу, даруй мне мою собственную жизнь. Я един в Тебе. Даруй мне свободу от них… от нее.
А потом, наконец, когда говорить больше было не о чем, Генофер уходил, и Иедидия нередко плакал от благодати одиночества, зная, что Господь не явит ему Своего лица, пока он, Иедидия, не останется в одиночестве.
Он крикнул и, дрожа, ожидал услышать эхо.
Но ничего, кроме шума реки, не услышал. Шум реки и пронзительные, бессмысленные птичьи крики.