Сага о Форсайтах
Шрифт:
Вечером шестого июля она изложила все это Борису без посторонних, в присутствии одной только Ханны Хобди, известной своими гравюрами на средневековые темы и Джимми Португала, редактора журнала "Неоартист". Она изложила это ему с той неожиданной доверчивостью, которую постоянное общение с неоартистическим миром не смогло иссушить в ее горячем, великодушном сердце. Однако, когда Струмоловский выступил с ответной речью, Джун уже на второй минуте этой речи начала поводить своими синими глазами, как поводит кошка хвостом. Это, сказал он, характерно для Англии, самой эгоистической в мире страны, страны, которая сосет кровь других стран, сушит мозги и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров и бирманцев, всех прекраснейших народов земли; грубая, лицемерная Англия! Ничего другого он и не ждал, когда приехал в страну, где климат - сплошной туман, а народ - сплошные торгаши, совершенно слепые к искусству, погрязшие б барышничестве и грубейшем материализме. Услышав шепот Ханны Хобди: "Слушайте, слушайте!" - и сдавленный смешок Джимми Португала, Джун побагровела, и вдруг ее прорвало:
– Зачем же тогда вы приехали? Мы вас не звали.
Это замечание так странно шло вразрез со всем, чего можно было ожидать от нее, что Струмоловский только протянул руку и взял папиросу.
– Англия никогда не любила идеалистов, - сказал он.
Но что-то исконно английское в сердце Джун было глубоко возмущено; может быть, пробудилось унаследованное от старого Джолиона чувство справедливости.
– Вы у нас нахлебничаете, - сказала она, - а потом поносите нас. По-вашему, это, может быть, честно, но помоему - нет.
Она вдруг открыла то, что давно до нее открыли другие: необычайно толстую кожу, которой иногда прикрывается самолюбие гения. Юное и простодушное лицо Струмоловского превратилось в презрительную маску.
– Нахлебничаем? Никто у вас не нахлебничает. Мы берем то, что нам причитается, десятую долю того, что причитается. Вы пожалеете о ваших словах, мисс Форсайт.
– Нет, - сказала Джун, - не пожалею.
– О! Мы отлично знаем, мы, художники: вы нас берете, чтоб извлечь из нас, что можно. Мне от вас ничего не надо, - и он выпустил изо рта клуб дыма от купленного ею табака.
Решение поднялось в ней порывом ледяного ветра в буре оскорбленного стыда.
– Очень хорошо. Можете убрать отсюда ваши произведения.
Почти в то же мгновение она подумала: "Бедный мальчик! Он живет на чердаке и, верно, не имеет денег нанять такси. При посторонних! Вышло прямо гнусно".
Юный Струмоловский решительно тряхнул головой; волосы его, густые, ровные, гладкие, точно золотое блюдце, не растрепались при этом.
– Я могу прожить и без средств, - пронзительно зазвучал его голос, мне часто приходилось так жить ради моего искусства. Это вы, буржуа, принуждаете нас тратить деньги.
Слова ударили Джун, как булыжник в ребра. После всего, что она сделала для искусства, она, которая волновалась его волнениями, нянчилась с его "несчастненькими"! Она подыскивала нужные слова, когда раскрылась дверь, и горничная-австрийка зашептала:
– К вам молодая леди, gnadiges Fraulein [24].
– Где она?
– В столовой.
Джун бросила взгляд на Бориса Струмоловского, на Ханну Хобди, на Джимми Португала и, ничего не сказав, вышла, очень далекая от душевного равновесия. Войдя в столовую, она увидала, что молодая леди - не кто иная, как Флер. Девушка выглядела прелестной, хоть и была бледна. В этот час разочарования "несчастненькая" из ее собственного племени была желанным гостем для Джун, инстинктивно тянувшейся всегда к гомеопатическим средствам.
Флер пришла, конечно, из-за Джона, а если и нет, то чтобы выведать что-нибудь от нее. И Джун почувствовала в это мгновение, что помогать кому-нибудь - единственно сносное занятие.
– Итак, вы вспомнили мое приглашение, - начала она.
– Да, какой славный, уютный домик! Но, пожалуйста, гоните меня прочь, если у вас гости.
– И не подумаю, - ответила Джун.
– Пусть поварятся немного в собственном соку. Вы пришли из-за Джона?
– Вы сказали тогда, что, по-вашему, от нас не следует скрывать. Ну вот, я узнала.
– О!
– сказала Джун.
– Некрасивая история, правда?
Они стояли друг против друга, разделенные маленьким непокрытым столом, за которым Джун обычно обедала. В вазе на столе стоял большой букет исландских маков; девушка подняла руку и затянутым в замшу пальцем притронулась к лепестку. Ее новомодное затейливое платье с оборками на боках и узкое в коленях неожиданно понравилось Джун - очаровательный цвет, темно-голубой, как лен.
"Просится на холст", - подумала Джун. Ее маленькая комната с выбеленными стенами, с полом и камином из старинного розового изразца и с решеткой на окне, в которое солнце бросало свой последний свет, никогда не казалась такой прелестной, как сейчас, когда ее украсила фигура девушки с молочно-белым, слегка нахмуренным лицом. Джун неожиданно остро вспомнила, как была миловидна она сама в те давние дни, когда ее сердце было отдано Филипу Босини, мертвому возлюбленному, который отступился от нее, чтобы разорвать навсегда зависимость Ирэн от отца этой девушки. Флер и об этом узнала?
– Ну, - сказала она, - как же вы намерены поступить? Прошло несколько секунд, прежде чем Флер ответила.
– Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна увидеть его еще раз и положить этому конец.
– Вы намерены положить конец?
– Что мне еще остается делать?
Девушка вдруг показалась Джун нестерпимо безжизненной.
– Вы, полагаю, правы, - пробормотала она.
– Я знаю, что так же думает и мой отец; но... я никогда не поступила бы так сама. Я не могу сдаваться без борьбы.
Какая она осторожная и уравновешенная, эта девушка, как бесстрастно звучит ее голос!
– Все, понятно, думают, что я влюблена.
– А разве нет?
Флер пожала плечами. "Я должна была знать заранее, - подумала Джун. Она дочь Сомса - рыба! Хотя он..."
– Чего же вы хотите от меня?
– спросила она с некоторой брезгливостью.
– Нельзя ли мне увидеться здесь завтра с Джоном, когда он поедет к Холли? Он придет, если вы черкнете ему сегодня несколько слов. А после вы, может быть, успокоили бы их там, в Робин-Хилле, что все кончено и что им незачем рассказывать Джону о его матери?
– Хорошо!
– сказала коротко Джун.
– Я сейчас напишу, и вы можете сами опустить письмо. Завтра, в половине третьего. Меня не будет дома.
Она села к маленькому письменному столу в углу комнаты. Когда она обернулась, кончив письмо, Флер все еще стояла, перебирая замшевыми пальцами маки.
Джун запечатала конверт.
– Вот, возьмите. Если вы не влюблены, тогда, конечно, не о чем больше говорить. Такое уж Джону счастье.
Флер взяла письмо.
– Я страшно вам благодарна.