Сага о Форсайтах
Шрифт:
Майкл уже открыл входную дверь. Он пропустил Флер и остановился поглядеть на звезды, на платаны, на неподвижную мужскую фигуру - воротник поднят до самых глаз, и шляпа нахлобучена до бровей. "Уилфрид, - подумал он.
– Испания! Почему Испания? И все несчастные, все отчаявшиеся... чье сердце... Эх! К черту сердце!" - И он захлопнул дверь.
Но вскоре ему пришлось открыть другую дверь - и никогда он ее не открывал с меньшим энтузиазмом! Флер сидела на ручке кресла в светло-лиловой пижаме, которую она надевала иногда, чтобы не отставать от моды, и глядела в огонь. Майкл остановился, смотря на нее и на свое собственное отражение в одном из пяти зеркал, - белое с черным, как костюм Пьеро, пижама, которую она ему купила. "Марионетки в пьесе, - подумал он.
– Марионетки в пьесе! Разве это настоящее?" Он подошел и сел на другую ручку кресла.
– О черт!
– пробормотал он.
– Хотел бы я быть Антиноем!
– И он соскользнул с ручки кресла на сиденье, чтобы она смогла, если захочет, спрятать от него лицо.
– Уилфрид все мне рассказал, - спокойно произнес он.
Сказано! Что дальше? Он увидел, как кровь заливает ее шею и щеку.
– О-о! Чего ради... что значит: "рассказал"?
– Рассказал, что влюблен в тебя, больше ничего - ведь больше и нечего рассказывать, правда?
– И, подтянув ноги в кресло, он плотно охватил колени обеими руками.
Один вопрос уже вырвался! Держись! Держись! И он закрыл глаза.
– Конечно, - очень медленно проговорила Флер.
– Ничего больше и нет. Если Уилфриду угодно быть таким глупым...
"Если угодно!" Какими несправедливыми показались эти слова Майклу: ведь его собственная "глупость" была такой продолжительной" такой прочной! И - странно!
– его сердце даже не дрогнуло! А ведь он должен был обрадоваться ее словам!
– Значит, с Уилфридом - покончено?
– Покончено? Не знаю.
Да и что можно знать, когда речь идет о страсти?
– Так, - сказал он, делая над собой усилие, - ты только не забывай, что я люблю тебя ужасно!
Он видел, как задрожали ее ресницы, как она пожала плечами.
– А разве я забываю?
Горечь, ласка, простая дружба - как понять?
Вдруг она потянулась к нему и схватила его за уши.
Крепко держа его голову, она посмотрела на него и засмеялась. И все-таки его сердце не дрогнуло. Если только она не водит его за нос... Но он притянул ее к себе в кресло. Лиловое, черное и белое смешалось она ответила на его поцелуй. Но от всего ли сердца? Кто мог знать? Только не Майкл!
X
КОНЕЦ СПОРТСМЕНА
Не застав дочери дома, Сомс сказал: "Я подожду", - и уселся на зеленый диван, не замечая Тинг-а-Линга, отсыпавшегося перед камином от проявлений внимания со стороны Эмебел Нэйзинг, - она нашла, что он "чудо до чего забавный!" Седой и степенный. Сомс сидел, с глубокой складкой на лбу, положив ногу на ногу, и думал об Элдерсоне и о том, куда идет мир и как вечно что-нибудь случается. И чем больше он думал, тем меньше понимал, как угораздило его войти в правление общества, которое имело дело с иностранными контрактами. Вся старинная мудрость, укрепившая в девятнадцатом веке богатство Англии, вся форсайтская философия, утверждавшая, что не надо вмешиваться в чужие дела и рисковать, весь закоренелый национальный индивидуализм, который не мог позволить стране гоняться то за одной синей птицей, то за другой, - все это подымало молчаливый протест в его душе. Англия идет по неверному политическому пути, пытаясь оказать влияние на континентальную политику, и ОГС идет по неверному финансовому пути, беря на себя страховку иностранных контрактов. Особый родовой инстинкт тянул Сомса назад, на его собственную, прямую дорогу. Никогда не впутываться в дела, которые не можешь проверить! "Старый Монт" говорил: "держаться на ринге". Ничего подобного! Не вмешивайся не в свое дело вот правильная "формула". Он почувствовал что-то около ноги: Тинг-а-Линг обнюхивал его брюки.
– А, - сказал Сомс, - это ты!
Поставив передние лапы на диван, Тинг-а-Линг облизнулся.
– Подсадить тебя?
– сказал Сомс.
– Уж очень ты длинный!
– И снова он почувствовал какую-то еле уловимую теплоту от сознания, что собака его любит.
"Что-то во мне есть, что ему нравится", - подумал он и, взяв Тинг-а-Линга за ошейник, втащил его на подушку. "Ты и я - нас двое таких", - как будто говорила собачонка пристальным своим взглядом. Китайская штучка! Китайцы знают, чего им надо; они уже пять тысяч лет как не вмешиваются в чужие дела!
"Подам в отставку", - подумал Сомс. Но как быть с Уинифрид, с Имоджин, с сыновьями Роджера и Николаев, которые вложили деньги в это дело, потому что он был там директором? И что они ходят за ним, как стадо баранов! Он встал. Не стоит ждать - лучше пойти на Грин-стрит и теперь же поговорить с Уинифрид. Ей придется опять продавать акции, хотя они слегка упали. И, не прощаясь с Тинг-а-Лингом, он ушел.
Весь этот год жизнь почти доставляла ему удовольствие. То, что он мог хоть раз в неделю куда-то прийти, посидеть, встретить какую-то симпатию, как в прежние годы в доме Тимоти, - все это удивительно подымало его настроение. Уйдя из дому, Флер унесла с собой его сердце; но Сомс, пожалуй, предпочитал навещать свое сердце раз в неделю, чем носить его всегда с собой. И еще по другим причинам жизнь стала легче. Этот мефистофельского вида иностранец Проспер Профон давно уехал неизвестно куда, и с тех пор жена стала гораздо спокойнее и ее сарказм значительно слабее. Она занималась какой-то штукой, которая называлась "система Куэ" [14], и пополнела. Она постоянно пользовалась автомобилем. Вообще привыкла к дому, поутихла. Кроме того, Сомс примирился с Гогэном, - некоторое понижение спроса на этого художника убедило его в том, что Гогэн стоил внимания, и он купил еще три картины. Гогэн снова пойдет в гору. Сомс даже немного жалел об этом, потому что он успел полюбить этого художника. Если привыкнуть к его краскам - они начинают даже нравиться. Одна картина - в сущности, без всякого содержания - как-то особенно привлекала глаз. Сомсу становилось даже неприятно, когда он думал, что с картиной придется расстаться, если цена очень поднимется. Но и помимо всего этого, Сомс чувствовал себя вполне хорошо; он переживал рецидив молодости по отношению к Аннет, получал больше удовольствия от еды и совершенно спокойно думал о денежных делах. Фунт подымался в цене; рабочие успокоились; и теперь, когда страна избавилась от этого фигляра, можно было надеяться на несколько лет прочного правления консерваторов. И только подумать, размышлял он, проходя через Сент-Джемс-парк по направлению к Грин-стрит, - только подумать, что он сам взял и влез в общество, которое он не мог контролировать! Право, он чувствовал себя так, как будто сам черт его попутал!
На Пикадилли он медленно пошел по стороне, примыкавшей к парку, привычно поглядывая на окна "Айсиумклуба". Гардины были спущены, и длинные полосы света пробивались мягко и приветливо. И ему вспомнилось, что кто-то говорил, будто Джордж Форсайт болен. Действительно, Сомс уже много месяцев не видел его в фонаре окна. Н-да, Джордж всегда слишком много ел и пил. Сомс перешел улицу и прошел мимо клуба; какое-то внезапное чувство, - он сам не знал, какое - тоска по своему прошлому, словно тоска по родине, - заставило его повернуть и подняться в подъезд.
– Мистер Джордж Форсайт в клубе?
Швейцар уставился на него. Этого длиннолицего седого человека Сомс знал еще с восьмидесятых годов.
– Мистер Форсайт, сэр, - сказал он, - опасно болен. Говорят, не поправится, сэр.
– Что?
– спросил Сомс.
– Никто мне не говорил.
– Он очень плох, совсем плох. Что-то с сердцем.
– С сердцем? А где он?
– У себя на квартире, сэр, тут за углом. Говорят, доктора считают, что он безнадежен. А жаль его, сэр! Сорок лет я его помню. Старого закала человек и замечательно знал толк в винах и лошадях. Никто из нас, как говорится, не вечен, но никогда я не думал, что придется его провожать. Он малость полнокровен, сэр, вот в чем дело.
Сомс с несколько неприятным чувством обнаружил, что никогда не знал, где живет Джордж, так прочно он казался связанным с фонарем клубного окна.
– Скажите мне его адрес, - проговорил он.
– Бельвиль-Роу, номер одиннадцать, сэр. Надеюсь, вы его найдете в лучшем состоянии. Мне будет очень не хватать его шуток, право!
Повернув за угол, на Бельвиль-Роу, Сомс сделал быстрый подсчет. Джорджу шестьдесят шесть лет - только на год моложе его самого! Если Джордж действительно "при последнем издыхании", это странно! "Все оттого, что вел неправильный образ жизни, - подумал Сомс.
– Сплошное легкомыслие - этот Джордж! Когда это я составлял его завещание?" Насколько он помнил, Джордж завещал свое состояние братьям и сестрам. Больше у него никого не было. Какое-то родственное чувство зашевелилось в Сомсе - инстинкт сохранения семейного благополучия. Они с Джорджем никогда не ладили - полные противоположности по темпераменту; и все же его надо будет хоронить, - а кому заботиться об этом, как не Сомсу, схоронившему уже многих Форсайтов. Он вспомнил, как Джордж когда-то прозвал его "гробовщиком". Гм! Вот оно - возмездие! Бельвиль-Роу. Ага, номер одиннадцать. Настоящее жилище холостяка. И, собираясь позвонить, Сомс подумал: "Женщины! Какую роль играли в жизни Джорджа женщины?"