Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Конечно, - проговорила она, - но зачем спешить, папа?
– Ну, не знаю, - проворчал Сомс.
– У французов и у нашей королевской фамилии есть хорошее обыкновение - отделываться от этого пораньше. Мало ли что может случиться - лучше обезопасить себя - Ты очень привлекательна, дитя мое, и мне бы не хотелось, чтобы ты так разбрасывалась. У тебя столько всяких друзей!
– Да, - сказала Флер.
– Ведь ты ладишь с Майклом, правда?
– О, конечно!
– Ну так чего же ждать? Помни, что твой сын будет этим, как его там...
В этих словах, несомненно, была уступка: он инстинктивно не любил всякие титулы и звания.
– А может быть, будет не сын?
– сказала Флер.
– В твои годы это легко поправимо.
– Ну, папа, я совсем не хочу много детей. Одного, может быть - двух.
– Да, - сказал Сомс, - но я-то, пожалуй, предпочел бы дочку вроде... ну, вроде тебя, например.
Ее глаза смягчились, она перевела взгляд с его лица на кончик своей ноги, на собаку, обвела глазами комнату.
– Не знаю... страшно связывает... как будто сама себе роешь могилу.
– Ну, я бы не сказал, что это так страшно, - попытался возразить Сомс.
– И ни один мужчина не скажет, папочка.
– Твоя мать без тебя не могла бы жить, - сказал он, но тут же вспомнил, как ее мать чуть не погибла из-за нее и как все могло бы сорваться, если бы не он; и Сомс молча погрузился в созерцание беспокойной туфли Флер.
– Что же, - сказал он наконец, - я считал, что нужно поговорить об этом. Я... я хочу, чтобы ты была совершенно счастлива.
Флер встала и поцеловала его в лоб.
– Я знаю, папочка, - сказала она.
– Я эгоистка я свинья. Я подумаю об этом. Я... я даже уже думала, по правде сказать.
– Вот это правильно, - сказал Сомс.
– Это правильно! У тебя светлая головка - для меня это большое утешение. Спокойной ночи, милая.
И он пошел спать. Если и был в чем-нибудь смысл, то только в продолжении своего рода, хотя и это стояло под вопросом. "Не знаю, - подумал он, - может быть, стоило ее спросить, не был ли этот молодой человек... но лучше молодежь оставить в покое!" По правде говоря, он их не понимал. Его глаза остановились на бумажном пакетике о этими... этими штуками, которые он купил. Он вынул их из кармана пальто, чтоб от них отвязаться, - но как? В огонь - нельзя, будет скверно пахнуть. Он остановился у туалетного столика, взял одну из пленок и посмотрел на нее. Господи помилуй! И вдруг, вытерев мундштучок носовым платком, стал надувать шар. Он дул, пока не устали щеки, и потом, зажав отверстие, взял кусочек нитки и завязал шар. Поддал его рукой, тот полетел - красный, нелепый - и сел на его постель. Гм! Он взял второй шар и тоже надул. Красный и зеленый! Фу ты! Если кто-нибудь войдет и увидит! Он открыл окно, выгнал оба шара в ночную темень и захлопнул окно. Пусть летают там, в темноте! Нервная усмешка искривила его губы. Утром люди их увидят. Ну что ж! Куда же еще девать такие штуки?
XIII
ПЛЕН
Майкл пошел на собрание лейбористской партии отчасти потому, что ему так хотелось, отчасти из сочувствия к "Старому Форсайту"; ему всегда казалось, что он ограбил Сомса. Старик так замечательно относился к Флер, я Майкл оставлял их вдвоем, когда только, мог.
Поскольку избиратели по большей части неорганизованные рабочие, а не члены союза, это, вероятно, будет одно из тех собраний, которые лейбористская интеллигенция проводит, лишь бы "отвязаться". Всяческие чувства - "ерунда", руководство людьми превращено просто в снисхождение к ним, значит, можно ожидать, что будут говорить на чисто деловые, экономические темы, не касаясь таких презренных факторов, как живой человек. Майкл привык слышать, как позорят людей, если они не одобряют перемен, ссылаясь на то, что человек по своей природе постоянен; он привык, что людей презирают за выражение сочувствия; он знал, что надо исходить исключительно из экономики. Да и, кроме того, эти выступления были много приятнее крикливых речей в северном районе или в Хайд-парке, которые невольно вызывали в нем самом противное, подсознательное классовое чувство.
Когда Майкл приехал, митинг был в полном разгаре и кандидат лейбористской партии безжалостно изобличал все язвы капитализма, который, по его мнению, привел к войне. И для того, чтобы снова не началась война, говорил оратор, надо установить такой строй, при котором народы всех стран не испытывали бы слишком больших лишений. Личность, по словам оратора, стоит выше нации, часть которой она составляет; и перед партией стоит задача: создать такие экономические условия, в которых личность могла бы свободно совершенствовать свои природные данные. Только таким путем, говорил он, прекратятся эти массовые движения и волнения, которые угрожают спокойствию всего мира. Говорил он хорошо. Майкл слушал и одобрительно хмыкал почти вслух и вдруг поймал себя на том, - что думает о себе, о Уилфриде и Флер. Сможет ли он когданибудь "свободно усовершенствовать свои природные данные" настолько, чтобы так не тянуться к Флер? Стремился ли он к этому? Нет, конечно. И в слова оратора он вложил какие-то человеческие чувства. Не слишком ли сильно все чего-нибудь хотят? И разве это не естественно? А если так, то разве не будут всегда накапливаться у целой массы людей какие-то стремления - целые разливы примитивных желаний, вроде желания удержаться над водой, когда? тонешь? Ему вдруг показалось, что в своих доводах кандидат забывает об элементарных законах трения и теплоты, что это сухие разглагольствования кабинетного человек, после скудного завтрака. Майкл внимательно посмотрел на сухое, умное, скептическое лицо оратора. "Нет настоящей закваски!" - подумал он. И когда тот сел, он встал и вышел.
История с Уилфридом расстроила его невероятно. Как он ни старался забыть об этом, как ни пытался иронией уничтожить сомнение, оно продолжало разъедать его спокойную и счастливую уверенность. Жена - и лучший друг! Сто раз на, дню он уверял себя, что верит Флер. Но Уилфрид настолько привлекательнее его самого, а Флер достойна лучшего из лучших. Кроме того, Уилфрид мучается - тоже не очень приятно думать об этом. Как покончить с этой историей, как вернуть спокойствие себе, ему, ей? Флер ничего ему не говорит, а спрашивать просто невозможно. Даже нельзя показать, как ему тяжело! Да, темная история; и, насколько он понимает, исхода нет. Ничего не остается, как крепче замкнуться в себе, быть с Флер как можно ласковее и стараться не чувствовать горечи по отношению к Уилфриду. Какой ад!
Он пошел по набережной Челси. В небе, широком и темном, переливались звезды. На реке, темной и широкой, лежали маслянистые полосы от уличных фонарей. Простор неба и реки успокоил Майкла. К черту меланхолию! Какая путаная, странная, милая, подчас горькая штука - жизнь! И всегда увлекательная игра на счастье - как бы ни легли карты сейчас! В окопах он думал: "Только бы выбраться отсюда, и я никогда в жизни не буду ни на что жаловаться". Как редко он вспоминал сейчас об этом! Говорят, человеческое тело обновляется каждые семь лет. Через три года его тело уже не будет таким, как в окопах, - оно станет телом "мирного времени" с угашенными воспоминаниями. Если бы только Флер откровенно сказала ему, что она чувствует по отношению к Уилфриду, как она решила поступить - ведь она, наверно, что-то решила. А стихи Уилфрида? Может быть, его проклятая страсть претворится в стихи, как говорил Барт? Но кто же тогда станет их печатать? Сквернейшая история! Впрочем, ночь прекрасна, и самое главное - не быть скотиной. Красота - и сознание, что ты не скотина! Вот и все, да еще, пожалуй, смех - комическая сторона событий! Надо сохранить чувство юмора во что бы то ни стало! И Майкл, замедлив шаги под полуосыпавшимися ветвями платанов, похожими в темноте на перья, пытался найти комическую сторону своего положения. Но ничего не выходило. Очевидно, в любви абсолютно ничего смешного нет. Может быть, он научится не любить ее? Но нет, она держит его в плену. Может быть, она это делает нарочно? Никогда! Флер просто не способна делать то, что делают другие женщины, держать мужей впроголодь и кормить их, когда им бывают нужны платья, меха, драгоценности! Гнусно!
Он подошел к Вестминстеру. Только половина одиннадцатого! Не поехать ли сейчас к Уилфриду и выяснить отношения? Это все равно, что пытаться заставить стрелки часов идти в обратную сторону. Что пользы говорить: "Ты любишь Флер, не надо ее любить". Что пользы, если Уилфрид скажет ему то же самое? "Ведь в конце концов я был первым у Флер", - подумал он. Чистая случайность, но факт! Может, в этом и кроется опасность? Он для нее уже потерял новизну, ничего неожиданного - она в нем не находит. А ведь сколько раз они оба соглашались, что в новизне - вся соль жизни, весь интерес, вся действенность. И новизна теперь в Уилфриде. Да, да! Очевидно, не все сказано тем, что "юридически и фактически" Флер принадлежит ему. Он повернул с набережной домой - чудесная часть Лондона, чудесная площадь; все чудесно, кроме вот этого проклятого осложнения. Что-то мягкое, словно большой лист, дважды коснулось его уха. Он удивленно обернулся: кругом пусто, ни одного дерева. Что-то летает в темноте, что-то круглое; он протянул руку - оно отскочило. Что это? Детский шарик? Он схватил его обеими руками и поднес к фонарю: как будто зеленый. Странно! Он посмотрел наверх. Два окна освещены - одно из них в комнате Флер. Неужели это его собственное счастье воздушным шаром вылетело из дому? Болезненная игра воображения! Вот осел! Просто порыв ветра - детская игрушка отвязалась и улетела! Он осторожно нес шарик. Надо показать Флер. Он открыл дверь. В холле темно - она наверху. Он поднялся, раскачивая шарик на пальце. Флер стояла перед зеркалом.
– Это еще что у тебя?
– удивилась она.
Кровь снова прилила к сердцу Майкла. Смешно, до чего он боялся, что шар имеет какое-нибудь отношение к ней.
– Не знаю, детка; упал мне на шляпу - наверно, свалился с неба.
– И он подбросил шарик. Тот взлетел, упал, подпрыгнул два раза, закружился и затих.
– Какой ты ребенок, Майкл! Я уверена, что ты купил его.
Майкл подошел ближе и остановился.
– Честное слово! Что за несчастье быть влюбленным!
– Ты так думаешь?