Сага о Певзнерах

Алексин Анатолий Георгиевич

— Смотря какую любовь, — возразил Абрам Абрамович. — Ваша мама отпустила мужа на передовую, хотя могла и не отпускать. Она не посмела перечить его отваге. Но главное то, что она ждала его с передовой, откуда мало кто возвращался. Ждала днями, ночами, сутками…

Анекдот не знал, что в Дашином сердце раньше восхищение было выше любви, а сейчас выше нее стала жалость. Восхищение и жалость существовали не изолированно от любви, но, к сожалению для Афанасьева, она была им подвластна, а не они ей.

«Значит, я в своих чувствах не так беззаветна, как была мама, — думала сестра. —

Преклонение мое зависело от его величия. А когда величие сникло… преклонение сменилось жалостью. Я боялась смерти его обожания больше, чем собственной смерти. Неужели то была лишь истерика чувств?! И нужна ли ему моя жалость, если даже она способна на жертву?»

Даша знала, что жалеть — по мнению иных «теоретиков» — как раз и значит любить. Но вдруг усомнилась в этой теории. И даже отвергла ее, предпочитая не вводить себя в заблуждение.

Красовская оставалась красивой, если красота, как и обаяние, может быть «отрицательной». Медсестра же в пункте неотложной помощи напоминала печеное яблоко, залежавшееся на тарелке. Но они, как ни странно, были чем-то похожи.

— Злобность и равнодушие к чужим судьбам одинаково отвратительны, — сказала мне Даша.

Она жалела Афанасьева… Но он — Даша все больше утверждалась в этой мысли — не пожелал бы ее жалости, готовой на подвиг, но не являвшей собою синонима страсти.

— Сидеть в чужом кресле унизительно, — сказала вроде овладевшая собою Красовская. — Но и для него это кресло «чужое». Он не заслужил его. И такого окружения тоже!

Она, актерски затуманив глаза, прошлась взором по стенам.

В тот же вечер Даша встретилась с Афанасьевым. Но уже возле нашего дома, где его могли узнать лишь любители театра и телеэкрана, на котором Иван Васильевич возникал регулярно.

— Ты любишь меня? — едва домчавшись с этим вопросом, сразу же, расставшись с актерской внятностью, произнес он.

— Конечно, — ответила она.

Не «люблю», а «конечно». И вновь ощутила, что до физической боли жалеет его. Он был в знакомом ей роскошном осеннем пальто, но оно не выглядело сшитым персонально для него, потому что Афанасьев не просто похудел или осунулся, а сжался и, казалось, стал ниже ростом.

— Ты любишь меня? Ты любишь? Ты любишь?.. — повторял он, задыхаясь и стремясь сохранить эти прежние слова в их прежнем обличье. И всего себя очень старался преподнести Даше все таким же, неизменившимся. Но это еще беспощадней подчеркивало несходство нынешнего Афанасьева с тем, былым.

Дворец нуждался в реставрации. Даша понимала, что реставратором может быть только она. Но сомневалась, что справится с этим.

«Так храм оставленный — все храм…» — вспомнила она лермонтовскую строку. Уцепилась было за нее. И тут же почувствовала, что строка от нее ускользает.

«Как снег на голову», — говорят в России о чем-то головокружительно неожиданном. Голова Афанасьева, его мощно густые волосы были раньше прошиты аристократической проседью, а теперь стали белыми. Это и был «снег на голову».

«Из-за меня… — обхватив руками свою голову и ощутив снежную морозность в ней, подумала Даша. — Из-за меня!»

* * *

Я мысленно вырываю из романа страницы… Ненаписанные, но которые могли бы в нем быть. Пусть останутся в моей памяти: другим они не нужны. Да и моя память в последние мгновения, если они не утонут в беспамятстве, промчит кадры бытия моего — с конца до начала — с фантастической скоростью, позволяя разглядеть лишь те, без которых непонятно было бы, зачем же я жил. Лишь те, которые отобрал бы взыскательный режиссер, если б вознамерился создать фильм о моей жизни. Думаю так не оттого, что высокого мнения о прожитых мною годах, а потому, что любая жизнь — это фильм, пьеса, роман. Психоневролог, чей долг выслушивать исповеди, владеет сюжетами сотен, а может, тысяч романов. Но я воспользуюсь лишь сюжетом собственной жизни. Да и то вырывая страницы.

Роман с вырванными страницами… Какое имя дать ему в целом и каждой из двух его книг? Я бы назвал роман «Человеческой комедией», если б название это не придумал великий, живший задолго до мая сорок пятого года, да еще не в Москве, а в Париже. «Человеческая комедия» — два слова воплощают всю суть бытия. Ибо сама мимолетность человеческого существования и наша тяжкая озабоченность каждым мигом этого мига — уже комедия. Но пока мы не подчиним столь очевидной истине свои стремления и эмоции, человеческая комедия будет фактически трагедией. Еврейский Анекдот давно понял это и умел не отторгать драму от юмора и иронии. «Еврейский Анекдот»… Вот два слова, которые станут именем первой книги романа. «Анекдот» — это микрокомедия. Не обыкновенная комедия, а именно микро! И поэтому я тоже вырываю страницы, вырываю страницы…

* * *

— Смерть матери превратила ее дочь в старуху, — заявила на очередном художественном совете Нелли Рудольфовна. — И до такой степени подорвала физические и моральные силы Ангелины Афанасьевой, что она просит предоставить ей «академический отпуск» на целый год. — Актерски длинная пауза призвана была засвидетельствовать, что страдание душит Нелли Рудольфовну. — Мне бы такую дочь…

Вероятно, она мечтала иметь такую дочь, как у Ивана Васильевича, от самого Ивана Васильевича.

Говорили, что прежде Ангелина вызывала у Красовской лишь раздражение: она была зримым, мозолившим глаза результатом союза Ивана Васильевича с его женой, которую Нелли Рудольфовна до недавней поры по-прежнему именовала не иначе как шансоньеткой и дрыгоножкой.

«От любви до ненависти один шаг». Наблюдая за отношением Нелли Рудольфовны к покойной афанасьевской жене и Ангелине, можно было сделать вывод, что один шаг не только от любви до ненависти, но и от ненависти до любви. И что оба эти шага весьма коротки.

— Нет, вряд ли она возлюбила покойницу и ее дочь, — сказал Игорь. — Трансформация (брат любил такие слова) ее отношения к мертвой матери и живой дочери — это проявление не любви, а тоже ненависти. Не к одному Афанасьеву, но и к нашей сестре.

— Мне кажется, ты немного того… преувеличиваешь. Где встречал ты такое коварство?

— А Яго? Думаешь, Шекспир его выдумал? Ошибаешься!.. Кстати, Шекспир — единственный творец, чьи герои стали не только нарицательными, но и на века символами человеческих качеств — высоких и низких. Ромео и Джульетта — символ любви, Отелло — доверчивости, хоть и был полководцем, Дездемона — чистоты и оскорбленной невинности, а Яго — изуверской неискренности.