САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА
Шрифт:
– Бегемоты? – участливо отвлекался в сторону рассказчика Жорка.
– Да нет, утки! – отмахивался Гриша.
– А теперь давайте посчитаем, сколько вы мне должны за расшатанную морковку и три подброшенные коровьи лепёшки, - бубнил Мироныч, вцепившись в Жорку своей хилой лапкой.
– А ещё я съел ведро протухшей требухи. Забыл? Которую ты оставил на своём колодце, – напоминал Жорка.
– Не забыл, - возражал Мироныч, - поэтому к расшатанной морковке и трём коровьим лепёшкам прибавляем одно ведро говядины…
– Требухи!
– Говядины!
–
– Так вот, за всё это вы мне всего должны… должны… сто тридцать пять долларов и пятьдесят семь центов!
– Но охотничий сезон ещё не начался, поэтому сижу я тихо, - продолжал повествовать Гриша, - а эти летять!
– Бегемоты? – уточнял Жорка.
– Да нет же, утки! – отмахивался Гриша.
– Слушай, Мироныч, чё мы будем мелочиться? – подкалывал старого навозного жука Жорка. – Какие-то сто тридцать пять долларов. Пусть будет сто сорок.
– Пусть будет сто сорок, - не стал кочевряжиться Мироныч.
– В общем, договорились. Да вот беда: доллары то у меня кончились. Остались одни фунты.
– Какие фунты?
– Ну, этих, стерлингов.
– Можно стерлингов, - снова не стал кочевряжиться Мироныч.
– А я как ба-бах! – прорезался среди общего гомона Гриша.
– Ну, ты, стреляй потише, - поморщился Жорка, - а то нам тут всем лесничего не хватало.
– А я как ба-бах! – полутоном ниже повторил Гриша.
– Так ты, значит, наполовину японец! – присвистнул в этом месте Варфаламеев, привычно подмигивая обоими глазами попеременно. Он внимательно выслушал односельчанина и, когда Гриша завалил первого селезня, а Константин Матвеевич заключил описание своих сонных похождений признанием собственного полуяпонского происхождения, бывший штурман дальней авиации был почти на бровях и был готов объяснить любые загадки психологического свойства в свете японской мифологии, истории и той части японской культуры, которая напрямую связана с производством таких любимых Варфаламеевым хокку.
Сакуров, неизвестно зачем разоткровенничавшийся с бывшим лётным штурманом, боялся именно такого финала, когда Варфаламеев ударится в декламацию известно чего, и, когда тот привычно закатил глаза, начал раскаиваться в легкомыслии, подвигнувшем его к рассказу о своём последнем сне односельчанину.
«И чего это я? – мельком подумал Константин Матвеевич, с опаской ожидая выхода очередного шедевра якобы Басё в переводе Варфаламеева. – Тоже мне, решил обратиться к знатоку японских традиций. Хотя причём тут мои сны и японские традиции? Разве что постоянно упоминается сакура, да дракон какой-то подозрительный…»
– В зеркале жизни
Призраков сонмы бродят;
Жизнь – это лишь сон… - выдал-таки Варфаламеев.
«Он что, их на ходу сочиняет?» - изумился Сакуров и сделал попытку пересесть подальше от Варфаламеева. Но Варфаламеев поставил глаза на место и почти трезвым голосом заявил:
– Плохи твои дела, Константин.
– Это ещё почему? – насторожился Сакуров, краем уха подслушивая про третьего Гришиного селезня и про то, сколько в одном британском фунте английских стерлингов.
– Потому
– Ну и что? – слегка расслабился Сакуров, имея в виду тот медицинский факт, что плохо себя может почувствовать любой человек, невзирая на национальную принадлежность. В общем, Константин Матвеевич решил не принимать всерьёз предпоследнего заявления приятеля своего, Петьки Варфаламеева.
– А ты всё точно рассказал про маму, террасу и Диму? – вопросом на вопрос ответил Варфаламеев.
– Точнее не бывает, - почему-то поёжился Сакуров, хотя ничего страшного в своём последнем сне он не заметил, кроме почти реального ощущения эффекта собственного присутствия в той последней своей иллюзии. Впрочем, почти реальное ощущение эффекта присутствия преследовало Сакурова в череде всех его иллюзий, связанных с сакурой. Да ещё эта фотографическая память, запечатлевшая каждую серию необычной сонной эпопеи с какой-то садистки каллиграфической точностью в цвете, сюжетах и диалогах. Больше того: память об этих оригинальных сновидениях, связанных общей интригой в виде бесконечного похода к какому-то (или какой-то) Сакуре, не стиралась по истечении срока давности, но, приняв однажды вид некоего рельефного оттиска в голове «пациента», со временем становилась только лучше, регулярно шлифуемая теми органами, которые сидят в голове и отвечают за воспоминания.
– Тогда тебе точно крышка, - нелицеприятно повторил свой диагноз Варфаламеев.
«Да пошёл ты», - подумал Сакуров.
– …А тут лятит четвёртый селезень, - совсем уже распоясался к тому времени Гриша, целясь пустыми руками в потолок.
– …Нет, так мы с тобой каши никогда не сварим! – вовсю веселился Жорка. – Ты утверждаешь, что в одном английском фунте стерлингов сто шиллингов, в одном шиллинге – сто пенсов, а в одном пенсе – сто фартингов (51). Так?
– Так, - стоял на своём Мироныч, чисто по-скопидомски округлив количество шиллингов, пенсов и фартингов до ста.
– Ну, вот я и говорю: мои фунты тебе не подойдут, - разводил рукой Жорка.
– Почему?
– Потому что в моих фунтах ровно по полкило стерлингов!
– А ваши фунты, они какие? – заинтересовался Мироныч.
– Золотые.
Жорка значительно поднял брови.
– А стерлинги? – задрожал старый хрыч, не понимавший никакого юмора, кроме своего.
– Серебряные, - с пренебрежением отмахнулся Жорка.
– Тогда я, так и быть, возьму ваши фунты вместо долларов, которые вы мне задолжали, - раздобрился Мироныч, - но по курсу…
– Да хрен с ним, с курсом! – воскликнул Жорка. – Ведь их сначала нужно откопать, а потом примерять к твоему курсу.
– Кого откопать? – забуксовал старый хрыч.
– Да фунты же, - понизил голос Жорка. – Они ведь золотые, понимаешь?
Он доверительно склонил свою голову к кудлатой сивой репе собеседника.
– Понимаю, понимаю, - пробормотал Мироныч.
– А стерлинги серебряные. Вот я их и – того...
Жорка подозрительно огляделся по сторонам, заговорщически подмигнул Миронычу и закончил фразу: