Сальери
Шрифт:
Опять эта старая песня о «суровом ремесленнике»… Хорошо, что хоть злобным и завистливым убийцей его в данном случае не называют.
И это всё, к сожалению, — магия таланта А. С. Пушкина.
Александр Сергеевич, кстати, своего «Моцарта и Сальери» написал в 1830 году, но замысел трагедии (а может быть, и частичное его осуществление) относится к 1826 году. Впервые это произведение было напечатано в 1831 году, то есть через шесть лет после смерти композитора.
Мы не будем здесь углубляться в литературоведческие дебри и рассуждать о качественной стороне этого произведения. Это было уже сделано много раз и не является целью данной книги. Совершенно очевидно, что трагедия Пушкина, о которой идет речь, занимает особое место не только в русской, но и во всей мировой литературе, и это ее значение определяется ее высочайшими поэтическими достоинствами, глубиной философско-этических обобщений и т. д. и т. п.
К сожалению, в этом-то и состоит главная проблема.
Да, Пушкин — гений. Однако он гениальный поэт, но отнюдь не гениальный историк. То есть он просто не историк. И хорошо, когда каждый занимается своим делом: поэты пишут поэмы, а историки — исторические произведения. Если плохой историк написал плохо — это полбеды. А вот если плохой историк написал гениально — это уже беда.
Почему? Да потому, что миллионы читателей не являются историками и не могут самостоятельно отличить историческую правду, которая обязана быть главной целью пишущего о реально существовавших персонах и событиях, от художественного вымысла гения, озабоченного исключительно проблемой «зависти, способной довести охваченного ею человека до страшного преступления».
Если историк основывается в своих рассуждениях на субъективных источниках (например, на воспоминаниях), то он должен сопоставлять мнения различных людей, и чем их больше, тем объективнее будет картина. Поэту же это делать совершенно необязательно. У него есть цель, и он имеет право идти к ней так, как ему хочется. Но при одном условии — если он не затрагивает реально существовавших людей.
Возьмем в качестве примера Л. Н. Толстого, не самого последнего из писателей. Когда он пишет, например, о войне 1812 года, он специально вводит в повествование вымышленные персонажи, чтобы иметь возможность для художественного вымысла. То же самое делали и Вальтер Скотт, и Александр Дюма, и многие другие литераторы.
Собственно, художественный вымысел — это и есть введение в произведение отдельных эпизодов, персонажей и обстоятельств, не существовавших на самом деле. Это — особый род художественной условности, но при этом и автор произведения, и читатели должны понимать, что описываемых происшествий и героев в действительности не было.
Иван Франко писал: «Исторические документы дают ему [художнику] единичные черты к характеристике времени, бледные контуры людей и событий» {289} .
А вот дальше должны идти такие понятия, как соотношение истории и псевдоистории, факта и вымысла, художественного вымысла и домысла (неосновательного предположения), и это всегда должно волновать писателя, обращающегося к исторической тематике.
Так вот, вышеназванные писатели специально вводили в свои произведения вымышленных персонажей и имели полное право делать с ними, что им вздумается. Но Пушкин почему-то не сделал этого. В основу своего сюжета он положил слухи (или сплетни, кому как больше нравится) о том, что Сальери из зависти отравил гениального Моцарта. Опровержений этим слухам было множество в тогдашней печати — и в немецкой, и во французской, и в английской. Но вот читал ли их Пушкин?
Английский музыковед Эрик Блом уверен: «Пушкин не предпринял ни малейших усилий, чтобы ознакомиться с установленными биографическими фактами или чтобы представить своих двух персонажей такими, какими они были» {290} .
А вот, например, музыковед Е. М. Браудо утверждает: «Некоторые отзывы Сальери о Моцарте, передаваемые биографами последнего, точно послужили материалом для пушкинской драмы» {291} .
Есть мнение, что совершенно неважно, читал Пушкин опровержения слухов или не читал. Ему просто понравился сюжет. И тут возникает вопрос: безусловно, настоящий художник всегда создает собственный мир, но имеет ли он при этом право вольно обращаться с историческими фактами? Французский биограф Моцарта Кастиль-Блаз (кстати, современник Пушкина) рассказывает такой эпизод. К нему обратился писатель Альфред де Виньи [57] с вопросом — сможет ли он доказать, что Сальери отравил Моцарта. Получив отрицательный ответ, де Виньи прокомментировал это так:
57
Альфред Виктор де Виньи (Vigny)(1797-1863) — французский писатель, граф, крупнейший представитель французского аристократического романтизма.
— А жаль, был бы интересный сюжет.
И драму не написал. А вот Александр Сергеевич написал.
Пушкин якобы считал факт отравления Моцарта Сальери если не установленным, то, по крайней мере, психологически вполне вероятным. В заметке о Сальери, датированной 1833 годом, он писал: «В первое представление “Дон-Жуана”, в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков, безмолвно упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы — в бешенстве, снедаемый завистью…» {292}
А заканчивается эта заметка такими словами: «Завистник, который мог освистать “Дон-Жуана”, мог отравить его творца» {293} .
Как мы уже отмечали, реального Антонио Сальери горячо защищали от клеветы. Все, кто знал композитора, в один голос говорили, что этот человек «вел на их глазах безупречную жизнь, не занимался ничем, кроме искусства» {294} .
К сожалению, в России об этом и слышать не хотели. Вот, например, что можно прочитать у известного писателя и литературного критика В. Г. Белинского:
«Всем известен был темный слух о смерти Моцарта, будто бы отравленного Сальери из зависти: но только Пушкин мог провидеть в этом предании психологическое явление и общую идею таланта, мучимого завистью к гению, — и он показал не то, как действительно случилась эта история, но как бы могло оно случиться и прежде, и нынче, и всегда. А между тем, ужасающая верность, с какою поэт представил положение Сальери к Моцарту, доказывает отнюдь не то, чтоб подобное положение было известно ему самому по горестному опыту, а только то, что чем глубже дух художника, тем доступнее его непосредственному сознанию все, и светлые и мрачные, стороны человеческой природы. От этой-то доступности всему, что свойственно природе человеческой, проистекает способность поэта переноситься во всякое положение, во всякую страну, во всякий возраст, во всякое чувство, вне опыта собственной жизни. Тот не поэт, кто не мог бы верно выразить чувство отеческое, потому что сам не был отцом. Если допустить, что неиспытанного собственным опытом поэт не может изображать, то уж нечего и говорить, что поэт, если он мужчина, не может изобразить ни девушки, ни матери. Таким точно образом, поэту отнюдь не должно быть персиянином, чтоб, начитавшись Гафиза, писать в духе персидской поэзии» {295} .
Уровень аргументации потрясает. С одной стороны, «темный слух», с другой — «всем известен». С одной стороны, Сальери «будто бы» отравил Моцарта, с другой — «только Пушкин мог провидеть в этом предании психологическое явление и общую идею таланта, мучимого завистью к гению»…
В изданных в Санкт-Петербурге «Материалах для биографии А. С. Пушкина» говорится, что слова поэта «Завистник, который мог освистать “Дон Жуана”, мог отравить его творца», возможно, «начертаны в виде возражения тем из друзей его, которые беспокоились насчет поклепа, взведенного на Сальери в новой пьесе. Только этим обстоятельством можно объяснить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживающий ни малейшей критики. Вероятно, к спору, тогда возникшему, должно относиться и шуточное замечание Пушкина: “Зависть — сестра соревнования, стало быть, из хорошего роду”. Не входя теперь в разбор вопроса о степени предположений, дозволенных автору при выводе исторического лица, скажем, что если со стороны Пушкина было какое-либо преступление перед Сальери, то преступления такого рода совершаются беспрестанно и самыми великими драматическими писателями. Так, Елизавету Английскую сделали они типом женской ревности и преимущественно одной этой страстью объясняли погибель Марии Стюарт, едва упоминая о всех других поводах к тому. Если тут есть порок, то он уже скрывается в сущности исторической драмы вообще, которая, взяв лицо из истории или из действительной жизни, принуждена заниматься развитием только одной основной черты его характера и пренебречь всем прочим. Пушкин, как будто чувствуя это, колебался в выборе заглавия для своей пьесы. Первоначально он назвал ее просто “Зависть”, словно желая отстранить или ослабить историческую проверку лиц, в ней действующих. Вероятно, поняв бесполезность уловки, он дал уже ей настоящее ее заглавие: “Моцарт и Сальери”» {296} .