Салка Валка
Шрифт:
— И все равно, — сказала женщина слабым голосом, — никто из этих мудрецов в книге не может объяснить мне, почему мы появляемся на свет, почему уходим из него. Когда я вижу, как старшие детишки затыкают пальцами уши, чтобы не слышать моих стонов по ночам, или когда я вижу их грязные тела, едва прикрытые тряпьем, я подчас думаю, что язычество в старые времена, допускавшее уничтожение детей, было куда милосерднее, чем христианство. Я могу судить хотя бы по своей жизни. Вот я лежу в этой бедной хижине, и, умирая, я должна сделать горестное признание: беднякам куда легче видеть, как умирают их дети, чем смотреть, как они живут. Это, конечно, касается только бедняков. Каков же должен быть этот бог, который все так устроил?
— Я
— Послушай, Салка, я расскажу тебе о вчерашнем разговоре с новым пастором. Я спросила, сказано ли где-нибудь в библии, что бог добрый, или все это выдумки.
— К тебе все же заходит пастор? — спросила Салка Валка.
— Да, — прошептала женщина. — Он приходит запугивать меня.
— Запугивать тебя? Зачем?
— Не знаю. Ты, может быть, помнишь — в библии где-то сказано: кто праведен, тот услышит мой голос. Однажды я не удержалась и прямо заявила пастору: «Я не слышу его голоса».
— Что же он тебе ответил?
— Он сказал: «Вспомни восхождение на гору Элеонскую».
— Что же ты ответила?
— Да, ответила я, помню. Я осмелилась сказать, что я припоминаю и нечто худшее. «Ничего не стоит повисеть на кресте двадцать четыре часа человеку, у которого нет детей, — сказала я. — В особенности, если он знает, что умирает за великое, правое дело, спасает весь мир, а затем попадет в самое лучшее место на небе. Разве это может сравниться с теми страданиями, которые приходится терпеть мне из месяца в месяц, из года в год в доме, полном детей, когда я кричу от боли целые ночи напролет, не зная облегчения, и вот скоро умру и не знаю, во имя чего я умираю. И меня не ждет царство небесное, потому что я уверена, что дети мои, когда я умру, будут все так же кричать, сквернословить, выпрашивать молоко».
— Что же он тебе ответил?
— Он ответил: «Но бог был милостив к тебе всегда». — «Нет», — сказала я.
— Он разозлился?
— Он заявил: «Точно так же говорил покойный Гудмундур Халлдорссон, когда лежал на смертном одре». — «О, — сказала я, — я знаю об этом». Подумав немного, он спросил меня, не нарушаю ли я божеской заповеди и люблю ли я своих врагов. «Нет», — ответила я. «Ты должна следовать этой заповеди», — сказал он. «Охотно бы, — ответила я, — но как мне это сделать, у меня нет врагов».
Салка Валка не могла удержаться от замечания, что пастор мог бы найти другую тему для разговора с больным человеком.
— Перед тем как уйти, — продолжала женщина, — пастор рассказал мне о том, как дочь фараона нашла Моисея в тростнике. Он обещал вскоре прийти ко мне и прочитать одну главу из книги, которая утешала многих, очутившихся в таком положении, как я сейчас. «Да, приходи, — сказала я, — но помни, что я ничего не боюсь, кроме неправды».
После короткой паузы она продолжала:
— Единственное, чего я хочу, это чтобы он оставил меня в покое. К сожалению, у меня нет денег, чтобы поехать на Юг и сделать операцию. С тех пор как союз рыбаков стал добиваться повышения цены на рыбу, они платят за работу на берегу на одну треть меньше, а Магнуса никто и близко не подпускает к лодке. Можно подумать, что нашим детям не нужно молоко и они его не заслуживают, если Магнус считается непригодным для рыбной ловли. Почему они должны страдать?
— Справедливость на этой земле никогда не принималась в расчет, — сказала Салка Валка. — Ты думаешь, что я не переживаю тяжелых минут, когда думаю, что я была среди тех, кто боролся за создание этого союза? Разве мне приходило в голову, что Богесен отыграется на бедняках? Откуда я знала, что простые рыбаки могут стать конкурентами рабочих на берегу? Знаешь, Свейнборг, в детстве я была самым бедным ребенком в приходе. Еще тогда у меня появилось сильное желание иметь лодку на паях.
— Я никого ни в чем не виню, — сказала женщина, — и никого не упрекаю. Мир устроен так,
— Я часто думаю, что рабочим на берегу тоже нужно организоваться, но в союзе рыбаков об этом и слышать не хотят. Кто-нибудь должен взяться за это дело.
Бледные веки женщины опустились, некоторое время она боролась с приступом боли. Наконец, открыв глаза, она остановила взгляд на здоровом лице своей подруги. Боль немного утихла.
— Люди не должны производить на свет детей, если они не могут содержать их, — вернулась женщина к прерванной теме. На сей раз, преодолевая боль, она говорила истово, как фанатик. — За это нужно в тюрьму сажать. Я уверена, что это самое страшное преступление на земле. А ведь я никогда не думала, что есть такие разумные девушки, как ты.
— Доведись мне управлять страной, — сказала Салка Валка, — я бы платила тысячу крон каждому бедному семейству всякий раз, когда у них рождается ребенок.
— Дети никогда не слышат доброго слова, — продолжала больная. — Но это не самое худшее. Где нам достать молока? У Богесена четыре коровы, но все молоко расходуют они сами, потому что доктор советует им пить сливки. Это, дескать, полезно для здоровья. У всех у них несварение желудка из-за обжорства. Да и где нам, беднякам, в этих жалких лачугах взять денег, чтобы купить молока на семерых детей, даже если его и можно было бы купить?
Кто-то постучал в дверь.
Пришел пастор.
Это был молодой мужчина, с рыжеватыми волосами и с романтическим взором, краснощекий, представительный, широкий в бедрах. У него были толстые руки и желтые зубы. Улыбался пастор необыкновенно нежно, в его взгляде так и светилась любовь. В свое время он собирался поступить в школу миссионеров в Норвегии. Он чувствовал, что святой дух даровал ему высокое призвание, и решил посвятить себя спасению язычников в Азии, главным образом в Китае и Индии. Он связал свою судьбу с христианством, как невеста связывает свою жизнь с женихом, и целиком отдал себя в руки господа бога. Он подчинил себя божьей воле охотно и радостно. Несмотря на дьявольские нападки со стороны противников библии, ему удалось сохранить в своей душе ценнейшее сокровище — прямое общение с богом. Он часто рассказывал, как в тяжкие, мрачные минуты искушения он повторяет про себя слова из письма епископа Глатиана: «Я распят вместе с Христом, я больше не живу, но Христос живет во мне». После окончания университета, когда он собирался, согласно своему высокому призванию, совершать великие подвиги в дебрях азиатского невежества, он обручился со здоровой, лишенной сентиментальности девушкой, жившей на побережье, которая мечтала иметь не менее десяти детей, варить кашу в большом чугуне и совсем не хотела ехать куда-то в Азию. Она сказала, что он должен найти себе место пастора где-нибудь у моря, что он и сделал. Таким образом он появился в Осейри у Аксларфьорда.
Пастор всегда выслушивал все, что ему говорили, со вниманием и терпением истинного духовного отца, и когда нужно было отвечать, то на лице его неизменно появлялась улыбка, как у хозяина постоялого двора. Однако этой улыбке он научился не где-нибудь в кабаке, а позаимствовал ее от шведского миссионера, с которым познакомился как-то летом. Немногие могли устоять перед улыбкой этого человека, в которой светилась большая духовная зрелость и доброта. Кривоногие, безнадзорные, неухоженные дети, прекратив возню в придорожных лужах, прибежали в дом и уставились на него, засунув в рот грязные пальцы. Он потрепал их по щекам, отметив, как полагается, какие они милые и славные. Дети не были достаточно воспитаны, чтобы улыбнуться в ответ. Они продолжали бесцеремонно глазеть на него. Без промедления пастор перешел к исполнению высокого долга. Он задал больной женщине столь необходимый и обязательный вопрос — чувствует ли она себя готовой к встрече с господом богом.