Самая лучшая сказка Леонида Филатова
Шрифт:
Актер пишущий был для «Таганки» делом обыденным. Но вот актер немузыкальный – вопиющим исключением из существующих правил. Филатов был, пожалуй, единственным в труппе непоющим актером. «У меня нет слуха, – объяснял он. – Правда, я рискнул напеть две песни Булата Окуджавы в… картине «Из жизни начальника уголовного розыска», старательно перед этим их заучив (на что ушла уйма времени). Надеюсь, это не только первый, но и последний случай в моей певческой биографии». Лукавил Леонид Алексеевич, что, мол, не оправдал «надежд». Ну, а как же быть с кинолентами «Последняя полоса препятствий», «Грачи» или с таганским спектаклем «Товарищ, верь…», где ему пришлось петь вместе с Золотухиным и Дыховичным? И как петь!.. Хотя, как
Верный товарищ Филатова по жизни, однокашник по «Щуке» Владимир Качан с ностальгией вновь и вновь вспоминал, какой бешеной популярностью в театрально-цирковой, студенческой среде (и не только) пользовались его песни на стихи Леонида. «Кажется, мы с Филатовым даже стеснялись слегка того успеха… Песня «Оранжевый кот» стала в какой-то степени народной, чем-то вроде городского студенческого фольклора… Некоторые наши песни мало того что стали жить своей жизнью без родителей, но даже обросли своими легендами, что, конечно, для родителей и почетно, и приятно, и… опять-таки смешно».
К пятидесятилетию Филатова, в 1996 году, усилиями Качана удалось выпустить песенный альбом на стихи юбиляра все с тем же названием «Оранжевый кот». В предисловии к альбому их друг юности Михаил Задорнов написал: «Сегодня артисты и торгуют, и становятся пошляками в угоду «большинству». Ни Володя, ни Леня никогда до этого не унижались. Леня никогда не писал стихи по заказу, Володя никогда не сочинял музыку на стихи, которые ему не нравились. Ни тот, ни другой никогда не меняли взглядов из-за денег. Это значит, что они очень талантливые люди… Я горжусь дружбой с Володей и Леней».
«Неполное» музыкальное образование Леонида Алексеевича по мере возможностей пыталась компенсировать жена. Зря, что ли, ей с самим Высоцким в свое время доводилось петь! Тот же Качан рассказывал, как Нина учила Леонида в ноты петь любимую мелодию Фрэнсиса Лея из французского фильма-легенды «Мужчина и женщина». У Филатова такие смешные ноты получались, но они все равно настойчиво пытались напевать на два голоса.
Когда «гром грянул» над Филатовым и он стал инвалидом, то никаких планов на будущее не строил. Друзья видели, что некоторое время он был даже в растерянности, не зная, чем заниматься дальше. Качан убеждал друга: «Тебе дана жизнь для того, чтобы ты писал. Ты живешь, ты будешь жить, пока пишешь. Говорил я пафосно и, может быть, не все правильно. Но это был толчок, энергетический стимул. И он сел за работу».
А потом взял и четким своим почерком, почти печатными буквами обозначил завет себе на всю оставшуюся жизнь:
Вставай, артист, Ты не имеешь права Скончаться, не дождаться криков «Браво!». Вставай, артист, Ты – профессионал, Ты не умрешь, Не доиграв финал.Филатов позже объяснял свое тогдашнее настроение и подавленное состояние: «Чем-то я должен был заниматься по судьбе. Но попадал все время рядом, не в точку… Какими-то участками мозга я еще держался, но это больше походило на думающий бамбук… Мозг быстро привыкает, что самое плохое позади, но далеко заглядывать вперед не дает. Постепенно приноравливаешься к жизни. Когда чуть оклемался, начал работать… Это были «Три апельсина». Сначала придумывал, в мозгу прокручивал, запоминал. А когда домой привезли, стал жене через пень-колоду наговаривать своим… инсультным языком, смазывая согласные и окончания слов…» Даже ночью, случалось, будил: «Записывай!» У самого-то рука ходуном ходила, как у Николая Островского. Чему только нужда не научит: Солженицын целую пьесу в стихах сочинил в уме, пока в тюрьме
Хотя, самокритично признавал автор, пьеска, конечно же, получилась не лучшая, но переписывать ее – грех. Это как дневник, там много попутно пережитого.
Как рождались у него стихи и поэтические пьесы-сказки? «Не знаю, – откровенно, как на духу, признавался их автор. – Нахаживаю, нагуливаю. Раньше был такой мучительный процесс построчного создания за письменным столом. Но пришел к выводу, что события, сцены создаются вне стола… Хожу, как заключенный, наговариваю, сам себе начитываю, держу в голове текст, а потом, когда посчитаю, что это может занять место на бумаге, то и записываю. Иногда выдерживаю паузу до пяти дней. Поэтому-то записи… почти без помарок. Пишу только рукой. Не могу подружиться с компьютером». Он посмеивался над самим собой: «Какой компьютер? Мы (с Ниной. – Ю. С.) музыкальный центр освоить не можем! Тупо гляжу-гляжу на него и ничего не понимаю…»
И еще немного о технологии творчества. Свои «секреты» Филатов никогда не скрывал – выставлял напоказ: «Появилась строчка, начинаешь соображать, куда ее приткнуть. Пока соображаешь, она становится главной. Хотя сами раздумья-то вроде пустяк, но из-за того, что они органичны, они выражают все твое мировоззрение… Когда в письме читаешь, уже видно – здесь слишком жидко. Тезис, может, хороший, а подготовка к нему жидковата. И стараешься сделать поострее, поэнергичнее. Понять-то можно только по тому, что буквами написано, словами. Я пишу почти печатными буквами… На машинке печатать никогда не умел. Пробовал, но не получилось. Я думаю быстрее, чем пишу…»
Драматург Леонид Алексеевич Филатов любил, чтобы строка несла как можно больше информации, чтобы она была сюжетна и с культурологическим смыслом. «Иногда долго сидишь, – не скрывал он, – пытаясь максимум информации уложить в строфу, и получается громоздко. Думаешь, нет, придется восемь строчек вместо четырех делать. А вот когда мало слов и при этом довольно плотно написано – тогда хорошо получается… Перед тем, как записать, я сто раз пройду, как это примерно в диалоге будет. И когда понимаешь, что интонация точная, начинаешь писать».
На больничной койке он сочинял лукавую пьесу в стихах «Лизистрату», окрестив ее «народной комедией в двух действиях на темы Аристофана». Предваряя возможные упреки в том, что автора-де на «клубничку» потянуло, что посягнул он на высокие моральные устои, Филатов возражал: «В греческом варианте этого сюжета много моментов более откровенных, греки метафорами вообще не мыслили, и это лишало сюжет юмора. В России на эту тему можно говорить только смешно. Мы так воспитаны… У нас воспитание, конечно, ханженское, не без того. Но есть и демократический, народный слой, есть же сказки Афанасьева, народные частушки. Они смешны, наивны – такие самоделки на нескромные темы. Не будем говорить об Иване Баркове и его фривольных стихах, которые расходились в списках, – это интеллектуальные игры. Барков был человеком неглупым, очень образованным и хитрющим, как собака. Недаром его Пушкин любил. А мне хотелось, чтобы это был как бы звук из народа… Я хитрый, проверял свои сомнения на женщинах – читал им пьесу, и они все до одной уверяли, что похабщины никакой нет. Но вот моя мама… все повторяла конфузливо: «Бесстыдник, бесстыдник», и улыбалась».
«Для нас сейчас что такое греческая литература? – задавал вопрос Леонид Алексеевич. И сам же отвечал: – Клинопись. А Гомер? То ли был, то ли не был… Это облегчило работу, дало некую свободу, можно было написать просто народную комедию с… якобы греческими именами, потому как и это тоже проверить нельзя». А посему настаивал, что пьеса доподлинно русская, ничего в ней древнегреческого нет. Вот и имя главной героине переиначил – не Лисистрата, а ЛиЗистрата, Лиза, Лизавета. На русское ухо лучше звучит…