Самая шикарная свадьба

Богданова Анна Владимировна

– И после смерти нагадить умудрилась! – выпалила Икки.

– Непонятно, зачем это ей понадобилось. Насколько я знаю, у Людмилы Александровны никого, кроме твоего отца-то, и не было.

– Да какое там! Всю жизнь одна!

– А что ж отец-то вдруг в такую чепуху поверил? Что, он свою мамашу, что ли, не знал?!

– У мужиков в этом возрасте пунктик на ревности, даже если им всю жизнь наплевать было, гуляет от него жена или нет, под старость так беситься начинают – туши свет!

– Действительно, ты права! Такое ощущение, что я тоже читала нечто подобное. Текст знакомый, особенно второй абзац. Как будто она списала откуда-то…

– Заметила? Заметила! – обрадовалась Икки. – Мне

бы только найти, откуда она сдула! Тогда станет ясно, что она нарочно, со злости написала, что это клевета! Нужно, чтобы отец знал правду, а то ведь он всерьез подумывает переехать обратно. Мне тогда придется снова жить с мамашей, а я этого не переживу.

– Нужно отнести письмо Пулькиным родителям. Они тебе сразу скажут, откуда твоя бабка его скатала.

– Пока я дождусь, когда Пулькины родители приедут из очередной поисковой экспедиции, мои разведутся.

– Они что, все еще ребро Гоголя ищут?

– Ой! Узнай у нашей Пульхерии. На этот раз дело, кажется, обстоит еще хуже.

Оказалось, именно в тот день, когда Пулька везла на заднем сиденье своей «каракатицы» втрое сложенное бесчувственное тело Михаила на квартиру Иннокентия, ее родители-гоголеведы покинули бескрайние российские просторы и канули в дивных далях вольной Украины.

Надо сказать, супруги Дерюгины часто покидали Москву в поисках какой-то, где-то и кем-то случайно найденной личной вещи Николая Васильевича Гоголя или клочка бумаги с его почерком. Лет пять они гонялись за сапогами автора нетленных «Вечеров на хуторе близ Диканьки», потом за жилетом, тростью… Боже! Чего они только не искали! Вся их жизнь – это сплошной поиск. Последним предметом их было поиска ребро сочинителя. Они искали его повсюду несколько месяцев кряду, однако поиски не дали результатов.

Теперь они ехали в никуда, вернее, куда – они знали, только их там никто не ждал. Аполлинарий Модестович и Вероника Адамовна Дерюгины оставили на время розыски ребра великого русского писателя – именно оставили, а не бросили совсем – это были не те люди, что бросают на полпути начатое дело – и отправились на Полтавщину, родину бессмертного автора «Мертвых душ» и «Ревизора». Им стало доподлинно известно… Рука не поднимается написать это… Но все-таки, как бы ни абсурдно это звучало, на сей раз они разыскивали не пуговицу или воротничок великого сочинителя. Нет! Все было гораздо серьезнее! Они разыскивали… потомка Николая Васильевича.

Сведения они получили из надежного источника, а именно: их коллега-пушкинист проболтался, что у его знакомого – булгаковеда – есть кое-какая информация, которая непременно должна их заинтересовать. Булгаковед, в свою очередь, направил их к своему другу – специализирующемуся на творчестве В.А. Жуковского – некоему Леониду Михайловичу Протычкину. Именно господин Протычкин и связал все воедино, рассказав супругам Дерюгиным никому неизвестную историю.

В 1828 году Николай Васильевич по окончании курса нежинской гимназии вместе со своим ближайшим другом Александром Сергеевичем Данилевским отправился в Петербург, а через два месяца после этого события крепостная девка помещицы Марии Ивановны Гоголь-Яновской – Ганна родила мальчика, сама же при родах умерла. Малыша назвали Викулой. Дерюгины поначалу отмахивались от этого факта как могли: «Да мало ли от кого могла понести дворовая девка?! У Марии Ивановны было двести душ крепостных крестьян! А Николай Васильевич вообще девственник! Он всю свою жизнь творчеству посвятил! И сам об этом писал!» – возмущались супруги. Но тут Протычкин возьми да и подсунь им под нос документ, который доказывает, что крепостная девка Ганна понесла не от кого-нибудь, а от великого русского писателя. В черновых записях Данилевский писал о том, насколько был расстроен

Никоша (именно так в семье называли автора бессмертных «Записок сумасшедшего»), трясясь в кибитке после продолжительного прощания с дорогой, любезной матушкой своей. Данилевский спросил будущего великого писателя, неужто он так печалится разлуке с родными краями и по родительнице своей. Николай Васильевич ответил, что и по родительнице, и по краю родному, но есть еще кое-что. После чего он и рассказал о первой и последней нежной любви своей к красавице Ганне, которую по воле судьбы пришлось оставить в интересном положении.

А уж после того, как Николай Васильевич узнал о смерти своей гарной Ганночки, опечалился настолько, что до конца дней так и не смог полюбить ни одной женщины. Перед смертью Мария Ивановна дала свое согласие на то, чтобы Викула взял вторую часть фамилии ее гениального сына. И отныне Викула Безфамилько стал Викулой Николаевичем Яновским.

Сей документ поверг супругов Дерюгиных в неописуемый восторг – они все уши Пульке прожужжали о том, что в нынешнем-то году непременно перевернут весь литературный мир подобным сенсационным открытием, сто раз рассказывали вышеприведенную историю и в мечтах уже видели прямых потомков Гоголя.

– Бред! Этого не может быть! – воскликнула я после того, как Пулька подробно рассказала мне об объекте последнего поиска своих родителей. – Не могло у Гоголя быть детей!

– Он что, страдал бесплодием? – в голосе Пульки звучал профессиональный интерес.

– Да все знают, что у него никогда детей не было!

– Мне-то что! Главное, предки хоть на какое-то время квартиру освободили! – радостно заявила подруга, но ответить на вопрос, когда ее родители прибудут обратно в Москву, она не могла, и, следовательно, неизвестно, сколько времени Икки будет находиться в неведении и мучиться вопросом, откуда ее своенравная бабка сдула письмо, из-за которого так серьезно переругались Роблен Иванович с Людмилой Александровной.

А в четверг утром произошло нечто неожиданное – по крайней мере, я этого никак не ожидала – мне позвонил Женька Овечкин.

– Ну, как у вас там дела? – прогнусавил он в трубку.

– А что, разве тебе это интересно? – желчно спросила я.

– Да ладно тебе, Машка! Мы-то с тобой ведь сто лет знакомы! Ты хоть и написала обо мне кучу всяких гадостей в своей книжке, но я на тебя зла не держу, наоборот, даже благодарен.

– За что?

– Если б я не бросил Икки, не познал бы всей прелести жизни, не почувствовал бы ее полноты.

– И в чем, по-твоему, заключается прелесть и полнота жизни?

– В близком общении с женщинами, конечно! В чем же еще!

– Жень, ты не обижайся, но Икки мне очень дорога, а ты ее предал, и я убеждена, что не имею права с тобой разговаривать и поддерживать дружеские отношения, – неожиданно для себя выпалила я.

– Ну, ты даешь! – поразился Овечкин. – Что за детский сад! Икки твоя подруга, я твой друг, нас с тобой связывают несколько иные отношения.

– Это какие же?

– Ты вспомни студенческие годы – мы были тогда неразлучными друзьями, хотя я и знать-то не знал о вашем содружестве! Если ты вот так просто можешь отвернуться от друга, тогда прощай!

– Нет, нет, Женька! Ты прав, я, наверное, погорячилась. Но ты должен меня понять – мне обидно за Икки.

– Мы взрослые люди и вправе самостоятельно выбирать себе партнеров. Когда у тебя был роман с Кронским, я тебя только поддерживал, хотя все остальные называли ваши отношения аморальными. Слушай, а давай встретимся, поболтаем. Честно говоря, я скучаю без содружества, – признался он, и мы договорились встретиться с ним в метро на «Тверской».

Через два часа я стояла в центре зала и высматривала в толпе Овечкина.