Самая страшная книга 2024
Шрифт:
Когда солдаты забрали молодых мужиков – всё и вовсе полетело в бездну. Когда сеять и молотить станет некому, село загнется. Вот и решили бабы да оставшиеся мужики вернуться к корню, к земле, старым законам и обычаям. А пустые невесты… раньше их и вправду для Хозяина держали, но потом, как жизнь затянула петлю, решили пускать на молодух мужиков. Грешно? Так вымирать грешнее, да и кто, по чести сказать, не балует в соседских дворах?
Но до этого на душе у Ульки было спокойно, а после Тальки словно щелоком обтерли – пропал покой,
Ветер завыл настолько сильно, что Уля остановилась. На лавке вскинулся Никит Мартович, когда крыша затрещала и с потолка посыпались песок и куски мха, защищавшие от влаги.
– Буря… – пробормотал вечно хриплый мужик.
Новый порыв ветра нажал на избу, выдавив окно и сорвав ставень. Со столешницы повалились пузатые котлы и бутыль-горлянка с брагой. Затем утихло, будто ничего и не было. Только протяжно скрипели ветви Хозяйского дерева, а изба словно дышала скрипами и треском.
– Эка бесовщина!
Никит Мартович пнул выломанный ставень. Со двора в избу непонятно откуда нанесло истлевшей листвы, тени по углам стали длинными и острыми.
– Сейчас рогожку найду в сарае, чтобы окно замастерить. – Мужик подпоясался и натянул сапоги. – Паскудство какое-то творится.
– Я с тобой. – Уля набросила платок на плечи. – И меня с души воротит, а земля точно пятки жжет.
Во дворе было тихо. Возле изб, размахивая каганцами и лучинами, суетились соседи, разглядывая разруху, учиненную стихией. Почти не разговаривали, словно рты смолой залепили.
– Вот тебе на! – Никит Мартович почесал макушку.
Хозяйское дерево накренилось. Корни торчали обломанные, источенные насекомыми. Удивительно тонкие и больные, будто гнили незаметно для селян долгие годы.
– Рубить надо, – буркнул Никит Мартович, глядя на дерево.
– Духово дерево? – недоверчиво спросила Уля. – А если Хозяин осерчает? Там же кости его в корнях.
– Пень ему оставим.
Словно услышав приговор, дерево потянулось к земле, громко треща, переломилось. Послышались крики, грохот заваленных изб, хруст человеческих костей. Во всеобщей неразберихе Уля упала на мясистый зад и прикусила до крови губу.
Краем глаза заметила, что на обломившейся части дуба восседает тень. Форму ее описать было трудно, она шла рябью, бурлила, теряя человеческие очертания. На плечах ее, сжимая косу, сидела Талька, увенчанная бронзой.
Тень рванула вниз, и лезвие косы хлестануло по воздуху.
Поднялся вой.
Уля сидела среди опавшей листвы и переломанных сучьев. Ее забрызгало чужой кровью. По земле катались отрубленные головы – их пинали и давили бегущие кто куда селяне. Никит Мартович полз, рассеченный надвое, жутко рыча и булькая.
Всадница на чудовищной тени металась по селу, срезая каждого встречного. Не жалела ни молодого, ни старого. Тень хватала отростками мрака, ломала шеи, рвала надвое, будто листья лопуха.
Ночь полнилась стенаниями, воплями ужаса, мольбами и молитвами, от которых Уле сделалось потешно.
– Лярва бесова! – прошептала она, когда тень замерла рядом. – Верно говорили, что и мать твоя гнилой была с рождения! Оттого бабка и увезла ее подальше!
Талька смотрела на нее свысока, но Уле казалось, что глядит племянница из глубокой бездны, куда забили ее сами селяне.
– Спляшете для сиротки вместо мамы и папеньки? Мы обвенчались по-настоящему, а отпраздновать не с кем.
Из черноты выбрался желтый покойник. Шел одеревенело, суставы скрипели и клацали. Подхватил тело Никита, бросил на Улю.
Уля взвыла, избавляясь от холодных объятий мужа.
– Прочь… убирайся, ведьма!
– Я бы ушла, да вы не дали, – ответила племянница, глядя на нее единственным глазом. На месте второго зиял черный спекшийся пузырь. – Теперь не смогу. Буду рядом с мужем. И с вами, покуда не прорастете.
Они заставили ее поднять иссеченное тело Никита Мартовича и нести в изуродованные земли. Желтый покойник, походивший на отца Тальки, натаскал туда трупов и теперь разбрасывал останки по ущельям, вминал в грязь. Пел какую-то нелепую песню и прикашливал.
– Сей мужа, – велела Талька.
Когда Уля закончила распихивать плоть по рытвинам и лужам, небо над ней раскололось вспышкой черного железа.
Она и понять не успела, что раскололось не небо, а ее лицо.
Дмитрий Лопухов
Сай-фай
– Все, вымер дед, можно вселяться.
– А? Чего, мам? Зачем вымер? – Никита плохо соображал спросонья. Он посмотрел на часы: шесть утра. Ничего себе новости в такую рань.
– Дед официально помер. Сын, проснись! Симон, говорю, все. Симон Блаженный. Ровно пять лет как исчез, теперь он признанный государством труп. Приходи ко мне за ключами. Въедешь в его хрущевку, поживешь, пока с наследством разбираемся. Потом захочешь – продавай, нет – живи дальше. Не знаю, правда, что за срач внутри, ноги моей там не было со дня свадьбы. Слава голубиным мудям, хоть что-то внуку от полудурка.
Мама повесила трубку.
Никита потер озябшими – в съемной квартире скверно топили – руками лоб. Сходил на кухню и включил электрический чайник. Выглянул в затянутое корочкой инея окно: на остановке толпились люди, мужики толкали забуксовавшую «семерку».
Никита пытался вспомнить лицо деда – перед глазами всплыло белесое пятно в очках и с широкой клочковатой бородой. Слишком много лет прошло со дня их последней встречи. Дед тогда заявился без приглашения и потащил маленького Никиту в музей. Всю дорогу выпытывал, что внуку нравится, чем он увлекается, – Никита объяснял, что мультики и динозавры. Дед очень злился.