Самолет уходит в ночь
Шрифт:
Экипаж Андреева получил задание. Необходимо было нанести удар по важному стратегическому пункту противника. Задание как задание. По фронтовым временам — обычное. Да выполнять его надо было немедленно. А задача-то ставилась утром. Значит, на цель выходить днем.
— Под прикрытием солнца? — не удержался Андреев, когда при постановке задачи узнал, что объект охраняется несколькими поясами зенитных заграждений.
— Точно. Истребителей сопровождения нет, — сказали ему давно слышанное и хорошо уже известное.
Ушел экипаж на задание. Один ушел. А весь полк — на базе. И все ждут, переживают: «Пробьется
Придет! Штаб обрадован. Поступила радиограмма, что Андреев выполнил задание и находится уже на обратном курсе.
А вот и его машина. Не видно еще ее. Но слышен такой родной и знакомый гул. Успокаивающий гул моторов. И волнующий. Идет! А вскоре появился и бомбардировщик. Пронесся над вершинами деревьев. Выровнялся над взлетной. Сел. Все, понятное дело, бросились к самолету. Вид у него был страшный. Фюзеляж изрешечен осколками, из одного крыла выдран кусок обшивки, пробиты бензобаки.
Экипаж, сами по себе знаем, устал, а улыбается. Улыбается и Новодранов. Хотя трудно вообразить, как в таком решете Андреев и его боевые друзья могли остаться целыми и невредимыми. Потому и улыбаются, радуются все.
Экипаж докладывает о выполнении задания, а командир уточняет, где получила эти тяжелые повреждения машина.
— Над целью, — следует доклад.
Потом Андреев рассказывал, что он никогда не видел, как извергается вулкан, но сегодня ощутил это над целью — будто над огнедышащей землей летел.
Полковник Новодранов тут же, на аэродроме, перед всем полком у самолета поблагодарил экипаж за выполнение сверхтрудного задания, за мужество.
— Настоящие молодцы, — уже не по-командирски, а профессионально по-летному, по-товарищески похваливал Николай Иванович экипаж, обходя выдержавшую испытания машину.
А через несколько дней с задания возвращался другой экипаж. Где-то неподалеку от линии фронта его здорово обстреляли вражеские зенитчики. Машина была повреждена, и летчик с трудом дотянул ее до аэродрома. Произвел благополучную посадку. Осматривая машину, мы диву давались.
— Ну, молодцы, прорвались-таки, вернулись домой, — высказывались мы на аэродроме.
И тут подъехала командирская машина. Видимо, Новодранов задержался в штабе.
Экипаж, да и все мы, когда увидели полковника, ждали, что сейчас он похвалит прорвавшихся сквозь завесу огня, вернувшихся на свой аэродром. Наверное, это и на наших лицах было написано. Этого не мог не заметить командир.
— Что это вы все довольные стоите? — резко спросил он. — Плакать надо, а не радоваться. Боевую машину чуть не угробили... И себя тоже...
От такого поворота событий мы рты раскрыли, хоть, как говорится, по уставу и не положено.
А полковник свое: «Докладывайте!» Хотя, судя по его поведению, было ясно, что он уже все знал о полете.
— Вы не имели права попадать под обстрел! — резко произнес он, выслушав доклад летчика. — Кто вам дал право зря рисковать экипажем, самолетом, собой, в конце концов?!
— Я вас не понимаю, товарищ полковник, — пытался было оправдаться летчик. — Ведь...
— Никаких «ведь», — перебил его Новодранов. — А что не понимаете, то это очень плохо. Понимать все-таки надо. — И добавил более спокойно: — Если бы вам над целью противник оказал
Все надолго запомнили слова полковника. Урок, как говорится, был всем на пользу.
Вот и меня отчитал полковник, здраво оценил мой поступок, на первый взгляд кажущийся героическим. Поразмыслив и взвесив последний полет и все, что произошло, разложив по полочкам, я понял, что в данном случае мое решение — посадить вне аэродрома горящий самолет — было не героизмом, а скорее мальчишеством.
Хоть и трезво воспринял я замечания командира, но на душе все же оставался неприятный осадок. И сняло его не время, а кинофильм «Чапаев», который мы смотрели вечером. Тот эпизод, когда Василий Иванович сказал одному из раненых командиров: «Пуля-то дура, а ты соображать должен и подставлять свой лоб под дурацкую пулю не имеешь права».
Соображать...
Вот именно — соображать!
И потому оставить поврежденную машину легче всего. Тем более, если ты уже на своей, а не на вражеской территории.
Проще простого покинуть самолет летчику. На любой из наших машин: на Ер-2, на Ил-4. Открыл колпак, резко ударил рукой или ногой по штурвалу — и тебя тут же выкинет из кабины за борт. Даже на малых высотах.
Но мы всеми силами стремились не делать этого. К примеру, я за войну — ни разу. В любых, даже в самых тяжелых ситуациях. Мы стремились посадить машину. И дотягивали до своего или до первого нашего аэродрома. Совершали посадку на более-менее подходящие площадки. И на совсем неподходящие. Бывало, даже вслепую, в темень, ночью.
Что это? Мальчишеское упрямство? Совсем нет. В этом вся наша работа и жизнь. И еще: машину свою не просто надо знать и любить, а чувствовать ее всем телом. Чувствовать, как частицу самого себя.
Вот так в сложной ситуации раз посадил. Второй раз приземлился. Третий... И сам летаешь с легкостью. Уверен в себе. И еще, что очень важно, экипаж тебе верит. Не трусит. При любом обстреле зениток или атаке истребителей врага. Каждый знает, что бывало труднее, бывало совсем плохо, но машину-то сажали. Тут-то приходит уверенность и в благополучном исходе полета, и в победе, вера в свои силы, в товарищей, в машину. Так в боях и рождается экипаж, боевой коллектив, на все готовый и на все способный ради победы над врагом.
И таких экипажей — десятки, сотни, тысячи.
Конечно, на самый крайний случай есть надежное средство спасения — парашют. Он всегда был рядом с тобой. Кстати, за свою жизнь сделал я — нелюбимое число у летчиков — тринадцать прыжков с парашютом. Два раза до войны — в аэроклубе и училище. Остальные одиннадцать — после войны.
Уже потом как-то меня спросили:
— Ну, не пользовались вы парашютом при выполнении боевых полетов. А тренировочные прыжки? Пэдээсник в полку ведь был? Он же требовал... И планы боевой подготовки...