Самоликвидация
Шрифт:
В этот момент я почувствовала: это — конец. Конец всему, что я выстраивала годами, оберегала, лелеяла. Я поняла: спасения нет, как я считала прежде; и не знаю, почему я считала, что оно вообще возможно.
Что ты хочешь обо мне узнать? Все, ответил ты. Все, о чем до сих пор мы молчали. И все-таки ты явно не знал, с чего начать. Может, вот с чего: кто, собственно говоря, этот Кешерю? Сам он считает себя лучшим другом Б., ответила я. Только вся штука в том, что у Б. не было лучших друзей: у него вообще не было времени на дружбу и не было необходимости в друзьях. Тебе не понравился тон, в котором он говорил обо мне: словно он очень уж близко меня знает. А что именно он сказал? Не важно. Просто было странно. Словно…
Да, я была его любовницей. К чести его будь сказано, он много по этому поводу очень переживал:
Я помню тот день. Утром, когда я проснулась, Б., моего мужа, уже не было рядом: должно быть, он сидел в холле (наша квартира состояла из комнаты и холла), словом, он сидел в лишенном окон холле и писал. Он всегда писал, или переводил, или читал. Чаще всего я видела только его спину. Я раздвинула шторы: было солнечное, тихое утро раннего лета, далекий цветочный аромат проникал даже в город. Начинался новый день — начинался так же ненужно, как ненужно я, в халатике, стояла у окна. Не доносилось ни звука; ничто вокруг не шевелилось. Я чувствовала, что вот-вот зареву. Не всхлипывая, не точа тихие слезы, не плача в платочек: зареву в голос, пуская слезы и сопли, колотя по стене кулаками. Мне вдруг подумалось: не дома же это делать. Слишком мала квартира. Все будет слышно соседям. Я быстро оделась, отчаянно удерживая рвущиеся из горла рыдания, и побежала вниз, на улицу. Слезы уже лились, а я все ломала голову: куда же деться, чтобы поплакать? О кафе, о других публичных местах и речи идти не может. В поликлинике начался прием, там полным-полно коллег. В уличном туалете — противно. Я находилась на площади; помню, рельсы здесь на каком-то пространстве отделены от мостовой довольно высоким каменным бордюром. Сама не зная почему, я шагала по узенькой булыжной полосе между рельсами и мостовой. Рядом проносились машины. Может, у меня подвернулась нога? Или передо мной открылось самое что ни на есть простое решение? Нет, я не упала: просто нога соскользнула с бордюра. Пронзительный визг тормозов за спиной. Через стекло я увидела лицо водителя. Должно быть, это был шофер-профессионал. Смертельно бледное лицо, застывший взгляд, устремленный вперед, паническое выражение в глазах; до меня вдруг дошло, в какое положение я его поставила: нежданно-негаданно он стал причастен к моей судьбе; в это летнее утро, такое тихое и спокойное, он едва не стал убийцей… Он уехал без единого слова, а я, тоже без единого слова, пошла дальше. Потом я оказалась в каком-то подъезде, поднялась на какой-то этаж, позвонила в какую-то дверь. Мне повезло, дверь открыли. Я буквально оттолкнула с дороги ошеломленного Кешерю, упала ничком на диван и наконец заревела в голос, не сдерживая себя, яростно колотя кулаком по дивану. Где-то на периферии зрения я видела Кешерю — как неподвижную, молчаливую тень. Затем он подошел ближе. Стал расспрашивать. Попробовал утешать. А потом мы оказались в постели. С удивлением и облегчением я отдавалась яростным оргазмам, едва не крича от страсти — чего вообще-то со мной никогда не бывает. Я впервые изменила Б. Это тоже было решение; пусть не самое простое и не самое идеальное.
— Ты любила его?
— На это я не могу ответить, Адам. Наверняка любила и наверняка ненавидела. Но какое это имеет значение? Любила, не любила… Нас связывали другие вещи.
— Какие же?
— Разные. Ты не поймешь.
— Это правда, что ты с ним встречалась?
— Правда.
— Много раз? Часто? И спала с ним?
— Нет. А если бы и спала? Какое это имеет значение?
— Верно. Какое это имеет значение… — пробормотал ты. В глазах у тебя мелькнула враждебность. Впервые с тех пор, как мы познакомились друг с другом. Жаль. Ты хотел, скажем так, узнать меня. Давай узнавай. Но помощи от меня не жди.
На террасе похолодало. Мы ушли в гостиную. Я так любила нашу гостиную, Адам. Особенно в такое вот время, вечером, в бархатном освещении уютных светильников. Я попросила тебя закрыть дверь на террасу: меня немного знобило. Можно камин разжечь, сказал ты. Дрова приготовлены. Разожги, ответила я. Пускай горит. Мне захотелось выпить. Чего-нибудь крепкого.
— Этот человек, — сказал ты, — утверждает, что у тебя есть какая-то рукопись… Какой-то роман…
— Нет у меня никакой рукописи, — сказала я.
— Он твердит, что есть…
— Была.
— Роман?
— Скажем, роман. Кешерю сказал бы, что это роман.
— Он так и сказал. Это, говорит, тот роман, который Б. закончил перед тем, как покончить с собой, и передал тебе.
— Да. Верно.
— Значит, рукопись все-таки есть?
— Нет. Уже нет.
— А где же она?
— Сгорела.
— Сгорела?.. — Ты был ошеломлен. — Где?
Я показала на камин.
— Здесь.
— Ты что, сожгла ее?..
— Да, сожгла.
Ты помолчал, ожидая, видимо, что я скажу еще что-нибудь. Но я ничего не сказала. Ты не мог не видеть, что я не хочу давать никаких объяснений. И все-таки спросил, почему я сожгла тот роман или что уж там было. Потому что он попросил меня это сделать. Но это же еще недостаточный повод, сказал ты. И стал приводить примеры, как художники завещали наследникам: дескать, они хотят, чтобы те сожгли то, что от них останется. А на самом деле они этого совсем не хотели.
— Он — хотел, — твердо сказала я.
— Тогда почему не сжег сам?
— Потому что хотел, чтобы сожгла я.
— А если бы ты не выполнила его просьбу? Может, он потому и отдал тебе рукопись…
— Он отдал потому, что был уверен: я это сделаю.
— Откуда он знал?
Откуда? Оттуда… В этом заключался наш тайный союз. Его кульминация, сакральный смысл, апофеоз. Но не могла же я тебе это так взять и сказать. Ты и без того был достаточно огорошен. Я повторила: таково было последнее желание Б. Понимаю, объяснение получилось не вполне убедительным.
Но была ли необходимость вообще в каком-либо объяснении? Зачем тебе было доводить дело до крайности, зачем делать такое лицо, будто ты привлекаешь меня к ответственности? А не боюсь ли я, спросил ты с озабоченным видом, что уничтожила что-то очень важное, очень-очень ценное? Странно было, более чем странно, что ты взялся защищать Б. от меня. Знаю, что тебя на это толкало: твое знамя — порядочность. Я ничего не могла для тебя сделать, Адам, ничего. Никогда еще мне не случалось видеть тебя нелепым, недалеким, глупым. Я всегда видела тебя только в самом выгодном свете — и всегда следила за тем, чтобы тебя все видели только в самом выгодном свете. У меня о тебе тысячи, десятки тысяч воспоминаний. Я всегда ощущала на спине у себя, на плечах, на теле твою уверенную, теплую руку. Ты вез меня ночью в больницу. Мы смотрели, как спят наши дети. Я лежала с тобой в постели, с затуманенными от счастья глазами, положив голову тебе на плечо. Я любила смотреть, как ты играешь в теннис, как стоишь перед кульманом и, склонив набок голову, вглядываешься в полуготовый, еще не обретший окончательный облик проект. Я любила тебя. И едва не впала в отчаяние, когда ты сейчас оказался в такой недостойной ситуации. Я играла с тобой, как кошка с мышкой; но, поверь, не потому, что мне этого хотелось: нет, просто ты вторгся в царство моих тайн, где я одна способна — если способна — ориентироваться хоть как-то.
Прочла ли я, по крайней мере, ту рукопись, прежде чем…
— Прежде чем бросить в огонь? — закончила я твою фразу. — Да, прочла.
— И… что?
— Что — что?
— Ну… хорошо или плохо?
— Какое имеет значение для романа, хорош он или плох?.. Вообще-то сам он никогда не называл его романом.
— А как он его называл?
— «Рукопись». «Работа».
— О чем там шла речь? Был там сюжет?
Я молчала, колеблясь. Потом решилась.
— Борьба мужчины и женщины. Сначала они любили друг друга, потом женщина захотела от мужчины ребенка, а он никогда не смог ей этого простить. Он мучил ее, чтобы сломать, подорвать в ней доверие к миру. Довел ее до тяжелого душевного кризиса, чуть ли не до самоубийства, а когда это заметил, сам совершил самоубийство, вместо женщины.
Ты долго молчал. Потом спросил: почему мужчина подвергает женщину наказанию, если она всего лишь хочет от него ребенка?
— Потому что ей нельзя хотеть ребенка.