Шрифт:
СТРАХОПРОИЗВОДИТЕЛЬ
Дверной звонок истерично захохотал.
Я подошел к двери сбоку, в глазок смотреть не стал — опасно, могут и выстрелить.
— Кто? — спросил я, тщетно пытаясь придать голосу уверенность.
— Сторожа вызывали? — спросили с другой стороны двери.
— Пароль?
Паролем служила фамилия заказчика. Услышав свою фамилию, начал открывать дверь. У меня было пять замков, причем три из них открывались только изнутри.
На пороге стоял весьма молодой человек довольно приятной
Переступив порог и с профессиональной быстротой закрыв все замки, он неожиданно спросил:
— Вы общительный?
Увидев мой недоуменный взгляд, разъяснил:
— Могу всю ночь в отдельной комнате просидеть. Или на кухне. Можем пообщаться. Как хотите. Большинство предпочитает беседу, но, конечно, бывают и исключения.
— Я всегда был из большинства, — буркнул я, и мы пошли на кухню.
Зажмуренный глаз солнца еще не совсем скрылся за горизонтом и этот ленивый солнечный взгляд окрашивал мир в спокойные мягкие тона.
Картошка, которую я сварил к его приходу, хоть и из последних сил, но еще дымилась пока. Запотевшая водка обещала новые впечатления.
Я подумал, что, пожалуй, впервые за последнее время чувствую себя уютно в своем доме: страха нет.
— За знакомство!
Мы чокнулись. Он выпил и стал судорожно закусывать.
— Ну и о чем предпочитаете разговаривать? — спросил он.
— А о чем говорят в таких случаях? — спросил я, потому что, действительно, не знал, о чем в таких случаях говорят.
— О разном… — Он откинулся и начал ковырять спичкой в зубе. — Видите ли, паника поселилась в нашем городе довольно давно, и люди в общем привыкли к ней. Но периодически страх вырывается из-под контроля души, и тогда человек уверывает, что именно сегодня придут некие страшные люди и уничтожат именно его. Тогда он звонит нам. Мы приходим. Наш кооператив, собственно, для того и создан, чтобы приходить, когда нам звонят… Ну вот…
— А потом что?
— А что — потом? Говорим. Потом уходим. Все.
Выпили еще.
— А вы не больно-то общительный, — вздохнул сторож. — Вообще, те, кто нам звонит, — все такие.
— Это взаимосвязано, — попытался я оправдаться. — Необщительные, одинокие люди — они-то чаще всего и подвержены страху.
— Страху подвержены все. Я скажу вам больше: страх — главная действующая сила нашей жизни. Почему человек влюбляется? Потому что боится остаться в одиночестве. Почему пишет книги, завоевывает страны, поет дурацкие песни на эстраде? Потому что боится остаться незамеченным. Жрет — потому что боится умереть с голоду. Худеет и садится на диету — потому что боится стать некрасивым и значит — одиноким. Пьет, боясь умереть от жажды. Лечится от алкоголизма, боясь выпасть из жизни раньше времени. И так далее. И далее.
— Так все люди — трусы? — удивился я.
Он не ответил, а почему-то сам спросил:
— Спите,
— Сплю я неважно, — согласился я. — Все думаю, глядя в потолок, все понять пытаюсь: как же это они нас так здорово запугали?
Он снова никак не отреагировал.
— Давай выпьем «на ты», — предложил я.
— Давай, — согласился он. Водка, цокая, разлилась по рюмкам. — Нам это не возбраняется. Мы обязаны делать все, чтобы не нервировать клиента.
Выпили. Помолчали.
За окном наступало то дьявольское время суток между днем и ночью, когда в природе все теряет четкие очертания, свет уже недостаточно светел, а темень еще недостаточно темна, и от этого становится как-то не по себе. В такое время суток я всегда зашториваю окна.
— Расскажи чего-нибудь, — попросил я.
— У сторожей всегда есть несколько историй про запас, — улыбнулся он. — Могу анекдоты травить. Могу про любовь. Могу про эротику с показом диапозитивов.
— А про страх можешь? — спросил я.
В этом был особый, почти детский «кайф» — сидеть у себя дома под надежной охраной (интеллигент-то он, может, и интеллигент, а пистолет наверняка в кармане носит) и слушать ужасные истории. Так дети очень любят слушать «страшилки», зная, что им ничего не грозит.
— Могу и про страх. — Он налил, выпил. — Если не испугаешься. Итак, слушай.
Значит, так. Представь себе: жил-был художник один… В самом прямом смысле слова — художник. Картины писал. Точнее — портреты. Его звали… Не важно. Назовем Художник для простоты. Про внешность его опущу — не важно. Теперь про возраст. Тоже, конечно, не важно, но все-таки… Он был еще достаточно молод, дабы ощущать в себе силы перевернуть мир, но уже достаточно опытен, дабы представлять, что это сделать невозможно. То есть ему было где-то около сорока.
Теперь про его жизнь. Вкратце. Жил он весьма благополучно. Квартира, мастерская, деньги — все нормально. И, как всякий настоящий художник, старался на жизнь особого внимания не обращать. На быт. То есть жил как бы для работы. Писал по двадцать пять часов в сутки. Фанатик, короче. Художник.
Ну а когда он все-таки уставал, то развлекался, как все художники во все времена: пил вино, сидел с друзьями, лежал с бабами.
Однажды, впрочем, он влюбился, женился и быстро привык к семейной жизни: привык к хрустящим рубашкам, горячему ужину и вкусному завтраку.
Дом, работа, жена в доме, вдохновение на работе — казалось, что этого вполне достаточно для счастья, а вся заоконная жизнь была совершенно лишней и ненужной.
Вот тут-то, собственно, история и начинается…
Рассказ сторожа действовал на меня завораживающе. И когда он прервался, чтобы положить себе картошки и налить водки, я вдруг понял, как давно ни с кем не разговаривал — вот так, безо всякого определенного смысла, безо всякой цели. Просто так.
— Что же было дальше? — спросил я, чтобы выказать свою заинтересованность.