Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
— Просто я читал Юлия Цезаря, Тацита и Светония, пане ротмистр, — объяснил польщенный иезуит, наконец-то прямо взглянул на пана Ганнибала, точнее, на его длинные седые усы, и тот увидел, что глазки у святого отца покраснели, как у кролика. — Словно пчела мед, я выискивал в их книгах крохи военной мудрости.
— Цезаря знаю, про других названных тобою полководцев, скажу честно, и не слыхивал, — пан Ганнибал еще раз огляделся, обнаружил теперь свой палаш, сходил за ним, вставил в ножны, вернулся за стол, а во время этих манипуляций убедился, что руками владеет, в ногах вот нетверд. — О чем бишь я? Ах да, это ты о чем-то говорил, святой отец…
— Я говорил о том,
— Эй, я же просил говорить понятно! Что еще за «провинциал»? Слыхал я, как столичные шпыни-краковьяне обзывают нас, самборцев, провинциалами, а ты о чем?
— Это большая тайна, но, поскольку я уже решился доверить тебе, пане ротмистр, послание. Нашим орденом управляет отец генерал, а в каждую страну, и в Речь Посполитую тоже, он назначает местного начальника всех действующих там братьев, вот таковой и называется у нас отцом провинциалом, а ежели точнее, так praepositus ргоvinciае…
— Я же просил!
— Имен, заметь, я даже тебе не называю… Отцу генералу и отцу провинциалу самим нашим Господом и святейшим отцом папой дана власть распоряжаться мною, как кадавром. то есть как бездыханным трупом. А я хочу получить такую власть над всеми иезуитами, кои будут действовать в дикой Московии. Как только я вручу послание его царскому величеству, я стану его тенью и нижайшим слугою, а там, Бог даст, и наперсником. Я добьюсь, что царевич станет доверять мне, как самому себе, а я буду неутомимо вращивать. взращивать семена святой католической веры, посеянные в его душе обращением из схизматиков. И постепенно я добьюсь разрешения вызвать в Московию сотни моих братьев по ордену Иисуса, и безбожная, невежественная страна покроется сетью наших школ, коллегиумов и дортуаров. Мы обратим в истинную веру сначала бояр, потом тамошнюю шляхту, а тогда уже купцов, всякую городскую сволочь и пахотных мужиков. Последних попов-схизматиков, отловив в дальних лесах, будем водить по улицам на цепи, как медведей! И кого же тогда, пан ротмистр, святейший наш папа посоветует отцу генералу назначить провинциалом Московии, а? Кого же еще, как не меня, пане ротмистр, сегодня незаметнейшего из братьев ордена Иисуса… Я сказал. Amen.
Крякнул пан Ганнибал и поискал глазами слугу. Плюгавец дремал стол, вжавшись в темный угол. Жбан стоял на столе.
— Гей, служник! — загремел старый ротмистр. — Долей наши кубки, пся крев! А если посмеешь сказать, что вино кончилось, мы твою кровь нить станем!
И подмигнул отцу Игнацию. Тот икнул и, оценив шутку, хихикнул. Тут же красное лицо монаха размякло, он скривил тонкие губы и заплакал беззвучно. Снова икнул, шумно сглотнул и поведал плачущим голосом:
— Я все ждал, когда ты скажешь, старик, что надо сначала эту ночь пережить… Думаешь, я не понимаю? Похоже, ты любимец богомерзкой и тупой Фортуны… Из тех, кто войско теряет, а сам спасается… Наберет новых солдат и снова геройствует… Прошу тебя, если меня убьют, возьми у меня послание от нунция Рангони и отвези его царевичу Димитрию. Обещаешь, пане ротмистр:
— Клянусь. коли жив буду! Ранами Господа нашего Иисуса Христа клянусь! — ударил себя в грудь старый ротмистр. — Только скажи мне заранее, где ты послание прячешь, откуда мне его с твоего мертвого тела доставать:
Багровое, налитое кровью лицо иезуита вдруг побледнело, и он неловко показал себе на грудь:
— Здесь послание. Здесь, где сердце.
Пан
— Ты и немцу долей, ему потребуется подкрепиться, когда очухается. А ты, святой отец, не желаешь ли составить Георгу компанию? Ведь в клетку, помнится, еще одна птичка залетела…
— А что? Я бы не прочь, если б не ты в свидетелях, — ухмыльнулся отец Игнаций и погрозил пальцем. — А то еще потом мне на голову сядешь, начнешь из меня деньги тянуть. И не подумаю!
— Ты о чем это, монашек?!
— А я разве не сказал? Ты же будешь начальником стражи у меня, в московской моей резиденции. Большая честь!
До того изумился старый ротмистр, что даже немного протрезвел. И припомнились ему молодые и дерзкие шляхтичи, не один такой припомнился, тоже вот так, хлебнув лишнего у костра, не потаивший намерения дослужиться до коронного гетмана или завоевать Крым. пногие из таких столь спешили отличиться, что погибали еще до завершения кампании, и хорошо, если попадали в братскую могилу, а не оставались валяться в поле, добычею волков и стервятников. И уж точно никто из них на памяти старого ротмистра не выслужился в полковники, а о Крыме что и говорить. Вздохнул тяжко пан Ганнибал и решил, что пора заканчивать застольную беседу и устраиваться на ночлег. А иезуиту, напротив, хотелось еще поболтать.
— Та, вторая, проворная такая, резвушка, — вздохнул он. — Твой покойный слуга, Тимош, вечная ему память. Он где-то видел ее лисью шубу. Теперь и мне уже кажется, что тоже ее видел, шубенку. Так тебе понравилась моя. как это?.. Диспозиция? Очень, очень мне сие приятно, пане ротмистр…
— Да, я сказал, что твоя задумка хороша. И я поступил бы точно так же, если бы мы находились на вражеской земле. Однако хозяйка корчмы готова глаза выцарапать за царевича Деметриуса, более того, он даже соизволил на днях разделить с нею ложе…
— Да неужели? — скривился отец Игнаций. — С этой простушкой?
— Его величеству виднее, — пожал плечами пан Ганнибал. — Не наше это дело, ведь правда? Но поскольку царевич воюет тут неподалеку, то, глядишь, еще и вздумает послать за нею (чем черт не шутит?), чтоб развлекала его в лагере. Вот я и приказал Георгу вести себя с корчмаркой осторожнее. И представь себе, что мы сразу связали бы хозяйку и этого слугу. Тогда не видать было нам вкусной горячей похлебки и вполне приличных битков на ужин.
— Почему же я не знал о прихоти царевича?
— Да потому, что ты, святой отец, и лошади своей не расседлав по-человечески, бросился на кровать и спал до ужина, как мертвый. Покойный Каша (надеюсь, что парень легко умер) в то время занимался лошадьми, а Тимош стоял в дозоре. Мы же с Георгом отравились на кухню. Меня привлекали туда блюда, чти там готовились, а немца — корчмарка. Однако стоили мне услышать и благосклонности к ней царевича, как я отозвал Георга в сторонку и втолковал ему, чтобы оставил с этой прелестницей свои обычные замашки, а поладил с нею по-доброму, по взаимному согласию.
— Это Георг? — фыркнул монах.
— Вот-вот… Боюсь, что хозяйка запрется от него, а двери я запретил ломать. Парень там, на кухне, пытался поухаживать, а для того втолковывал корчмарке, чуть ли не на пальцах, как именно он, на пару с бедным Гансом, обходился с девками, — я так и не понял, о продажных шла речь или о пленных. В его годы я, святой отец, о таких гадостях и понятия не имел.
— Да, не обучен парень увиваться за бабенками. Даже я, монах, знаю, — тут иезуит громко икнул, — что это настоящее искусство, о котором Овидий написал целую книгу.