Самозванка (дореволюционная орфография)
Шрифт:
Анна Игнатьевна теряла голову…
Все продано теперь, все рушилось и не богатство ждало ее въ этомъ дом, a – позоръ, горе, быть можетъ судъ…
Глухая ненависть закипала у ней въ груди на „модную двицу“ Настеньку, но не мене того зла она была и на дочь.
Что было длать?…
Порою Анна Игнатьевна, не владя больше собою, хотла идти въ комнату дочери и избить ее до полусмерти, мста живого не оставить, изтерзать, изорвать, а потомъ открыться во всемъ матери и сложить руки, ожидая удара судьбы…
Но сперва хорошо
Отъ этой мысли у Анны Игнатьевны красные круги вставали передъ глазами, зубы стискивались…
Ужъ и потшилась бы она!… Вдь всего лишила ее эта двченка, всего… Теперь ходитъ довольная такая, веселая; ожидаетъ великихъ и богатыхъ милостей…
– He дождется, не дождется! – думала Анна Игнатьевна, закипая ненавистью. – Думаешь, проклятая, что счастье себ нашла, а найдешь гибель!… За одно ужъ пропадать-то…
Эта жажда мести не давала покоя Анн Игнатьевн; и вотъ одинъ разъ вечеромъ, когда Фіона Степановна была у Ярцевой, и Настенька, по ея словамъ, домовничала, Анна Игнатьевна собралась привести свой планъ въ исполненіе.
Она быстро допила чашку чаю, отказалась отъ слдующей и встала.
– Куда ты? – спросила Ольга Осиповна.
– Пройдусь немного, голова что-то болитъ…
Она быстро одлась и вышла на улицу.
Черезъ полчаса извозчикъ подвозилъ ее къ уединенному домику Заварихи.
Анна Игнатьевна вошла въ калитку, заперла ее за собою, быстро вбжала по ступенькамъ крылечка и постучалась. Сама Настенька отперла ей дверь.
– Батюшки, Анна Игнатьевна! – съ удивленіемъ воскликнула она. – Вотъ неожиданность-то…
Настенька нсколько тревожнымъ взгядомъ осматривала нежданную гостью, словно чуя что-то, и не приглашала ее въ комнаты, не помогала ей снять кофточку.
– Что-жъ это вы такъ нелюбезно встрчаете меня? – спросила Анна Игнатьевна. – Даже и въ комнаты не приглашаете…
– Милости просимъ… Такъ неожиданно вы…
– Дло имю… У васъ никого нтъ?
– Никого…
– Ну, вотъ и поговоримъ…
Анна Игнатьевна вошла въ комнатку Настеньки, гд двушка работала передъ этимъ, и сла у окна; окно, выходящее въ садикъ, было открыто.
– Можно закрыть? – спросила Анна Игнатьевна. – Я простуды боюсь.
– Пожалуйста… Чмъ угощать васъ?… Намъ старушка одна прислуживаетъ, но ее теперь нтъ…
– Нтъ?…
– Да, нтъ, а я сама ставить самоваръ не могу, – руки испортишь…
Настенька показала свои бленькія выхоленныя руки.
– Варенья не хотите ли? – спросила она.
– Нтъ…
Анна Игнатьевна оглянулась кругомъ.
„Вотъ схвачу сейчасъ за глотку и повалю на кровать! – думала она. – Ротъ платкомъ въ одинъ мигъ закрою, руки этимъ вотъ полотенцемъ скручу… И не пикнетъ, – гд ей!… Возьму вотъ аршинъ желзный и начну имъ молотить!… Косы повырываю, „маску“ всю ея смазливую исцарапую… Натшусь вдоволь, отведу душеньку, а дома Врку изобью… Изломали мою жизнь, встали на дорог, вырвали
– Какое же у васъ дло, Анна Игнатьевна? – спросила Настенька, съ недоумніемъ и со страхомъ, глядя на странную гостью.
Анна Игнатьевна дрогнула отъ звука ея голоса.
– Дло?… Есть, есть дло…
Она сла съ Настенькой рядомъ, совсмъ близко.
„А что, если придушить ее?“ – мелькнула въ воспаленной голов Анны Игнатьевны мысль.
Она вся похолодла отъ этой внезапной мысли.
„Все и кончится!… Никто не будетъ знать нашей тайны… И никто не узнаетъ ничего… Изломать вотъ этотъ комодъ, захватить кой-какой хламъ и подумаютъ, что воры были… Либо ей жить, либо мн“…
– Какое же именно дло? – спросила Настенька.
– А вотъ какое!…
Анна Игнатьевна бросилась на двушку, повалила ее, завязала ей голову большимъ платкомъ, который лежалъ на подушкахъ кровати и стала крутить полотенцемъ руки.
Произошло это въ одинъ мигъ. Двушка шатнулась, вырвалась, было, но очень сильная Анна Игнатьевна смяла ее и живо связала руки.
Глухой стонъ слышался изъ-подъ большаго ковроваго платка, который покрывалъ всю голову и лицо двушки.
Анна Игнатьевна, прижимая ее одною рукою къ кровати, засунула другую подъ платокъ, отыскивая шею своей жертвы…
Вотъ и шея… Пальцы Анны Игнатьевны сжались…
Настенька собрала вс силы и рванулась. Платокъ соскользнулъ у нея съ головы.
Дикій, нечеловческій крикъ вырвался изъ груди двушки и замеръ опять подъ платкомъ, подъ подушкою…
Началась борьба, страшная борьба за жизнь…
Настенька снова вырвалась.
– Спасите! – крикнула она.
Подушка заглушила этотъ крикъ.
– He убивай!… Охъ, не убивай!… Жить хочу, жить!… Да, вдь, не одна я знаю тайну-то вашу, не одна!…
У Анны Игнатьевны задрожали руки, и она выпустила свою жертву, но сію же секунду снова схватила ее и руками зажала ей ротъ.
– He кричи! – шепотомъ говорила она. – He кричи, не рвись – не трону больше… Сиди смирно, говори… Говори мн… Закричишь, если рваться будешь – задушу, a то ничего, ничего… Говори… He одна знаешь?
Настенька глубоко вздохнула и блдная, какъ полотно, широко раскрытыми глазами смотрла на свою страшную гостью.
– Тетка знаетъ, – прошептала она.
– Проклятая!…
Настенька, дрожа всмъ тломъ, соскользнула на полъ и опустилась на колни; руки ея были крпко связаны полотенцемъ.
– He убивайте! – простонала она. – Никому, никому не скажу, никогда…
– А тетка?
– И ее умолю!…
– Поздно!… И про то всмъ скажешь, и про это вотъ… про то, что сейчасъ было… Погибла я… Я погибла, да и ты…
– Зачмъ?… Вмст будемъ длать…
Анна Игнатьевна встрепенулась.
– Вмст?…
– Да… Все устроимъ… Много, вдь, у старухи денегъ, очень много, – хватитъ и вамъ, и мн и тетк… безъ страшнаго грха, безъ крови…