Самвэл
Шрифт:
— Слишком ничтожно было бы такое утешение, Драста-мат, — невесело отозвался царь Аршак. — Мне теперь все равно, спать ли на охапке соломы или на мягчайшем ложе. И не менее безразлично, пью я воду из этого черепка или из золотой чаши. Не лишения, не тяготы тюремной жизни терзают меня. Меня терзает только одно: я здесь, а моя осиротевшая страна стала добычей жестоких врагов...
Последние слова царя так взволновали Драстамата, что он не мог произнести ни слова. Узник продолжал:
— Отчего ты молчишь, Драстамат? Говори же! Какие вести из Армении? Что замыслил Шапух? Что думают наши нахарары? Хоть ты
Драстамат и вправду многое слышал и многое знал. Но мог ли он рассказать все это царю? Он решил выждать, чтобы царь спрашивал сам.
— Кто встал во главе моих войск?
— Мушег Мамиконян, государь.
Что-то, похожее на радость, блеснуло на угрюмом лице узника. Он обернулся к неподвижной фигуре на каменной пьедестале.
— Слышишь ли, о князь Мамиконян? Твой сын — теперь спарапет моего войска! Я уверен, что доблестный сын доблестного отца не уронит чести своего преданного родине рода. Я помню его еще совсем отроком, когда он только начал ездить верхом; видел несколько раз на ристаниях, видел и в боях, когда он стал уже юношей. С самого нежного возраста звезда отваги сияла на его челе. Он был горд, как и его отец, и самолюбив. Однажды я сказал ему: «Вот назначу тебя смотрителем дворцового птичника». Он оскорбился до слез! Тогда ему было лет двенадцать, не больше.
Отец, казалось, слышал похвалы сыну, и его мрачное, полное угрозы лицо словно говорило: «Месть за отца вдохновит Мушега; не будь он сыном своего отца, если не набьет травой чучела сотен персидских полководцев и не отправит в подарок подлому Шапуху».
Узник продолжал расспросы.
— А где царица?
— Укрепилась в крепости Артагерс, государь. У нее двенадцать тысяч отборных воинов.
— А мой сын?
— Все еще в Византии, государь, у императора.
— Отчего же нахарары не зовут его в Армению? Почему держат его там?
— Хотят сначала обезопасить страну от персидского нашествия, государь, а потом уж он прибудет и в полной безопасности вступит на отцовский престол.
Царь горько покачал головой, и звон кандалов выразил, казалось, гнев его души.
— Ты щадишь меня, Драстамат! — воскликнул он грозно. — Ты слишком мягко говоришь о бедствиях моей страны. Говори все как есть, я выслушаю хладнокровно, как бы горек не был твой рассказ. Моего сына держат в Византии, у императора, ибо боятся привезти его в родную страну, чтобы он не попал в руки Шапуха и не очутился там же, где отец — в этой крепости. Разве не в этом дело? Думаю, что да.
— Да, государь.
— А где Нерсес?
— Тоже в Византии, государь.
Несмотря на просьбы узника, Драстамат все-таки скрыл, что великий патриарх Армении сослан на остров Патмос.
— Наверное, он задерживается в Византии, чтобы вернуться вместе с моим сыном?
— Да, государь.
Царь опустил голову, и длинные пряди волос покрыли его скорбное лицо. После недолгого раздумья он снова заговорил:
— Это и утешает меня, Драстамат, и горько уязвляет.
Я всегда был не в ладах с Нерсесом. А теперь он покровительствует моему сыну____Это своего рода месть — на хрис
тианский манер: платить добром за зло.
— Это его долг, государь, как истинного христианина.
— Скажи — и как истинного сына своей родины, Драстамат.
— А что делает Меружан? — переменил он разговор.
— Будь проклято его имя! — отозвался главный евнух с глубоким отвращением, — Получил от Шапуха разные приказы и лезет из кожи, чтобы их выполнить.
— Конечно, подлые приказы?
— Само собой, государь. Но я уповаю на то, что единство армянских нахараров разрушит его злые козни.
— Единство нахараров? — горько переспросил царь. — Да разве можно верить в их искренность...
— Не только можно, но и должно, государь. Теперь они очень и очень раскаиваются в своих безрассудствах.
— После всего того вреда, который они нанесли Армении, Драстамат? Заточили в тюрьму своего царя... обратили в руины свою родину... а теперь, говоришь, они раскаиваются? Слишком, слишком поздно...
— Поздно, по не слишком, государь. Своею самоотверженностью искупят они ныне старые свои грехи. Мне известно многое о том, как нахарары, рука об руку с духовенством, готовятся к борьбе за спасение родной страны.
— Расскажи все, что знаешь!
И Драстамат начал рассказывать все по порядку: прежде всего о намерении Шапуха уничтожить в Армении христианство и насадить персидское огнепоклонство, потом о том, что он уже предпринял для достижения этих целей; тут главная роль отводилась Меружану Арцруни. Рассказал о больших посулах Шапуха Меружану, о почестях, которых тот удостоится, когда выполнит все замыслы персидского владыки. Рассказал о клятве армянских нахараров и о том, что они предпринимают, чтобы предотвратить грядущие бедствия и спасти веру Христову и царский престол от персидских насильников. Свой рассказ он закончил словами утешения и ободрения: он убежден, что Шапуху не удастся осуществить свои злые замыслы, ибо Армения претерпит, быть может, немало бед и испытаний, но никогда не покорится.
Царь слушал, не поднимая головы, охваченный тревогой и возмущением. Его обросшее смуглое лицо становилось все мрачнее. Он ждал, он предвидел все это с того самого дня, когда злосчастные обстоятельства предали его в руки вероломного перса.
— Но как дошли до тебя все эти известия, Драстамат?
— В бытность мою в Тизбоне, государь, я неизменно следил, что затевают при дворе. У меня есть там верный человек, он в самой гуще всех этих дел и обо всем сообщает мне. Все, что удавалось узнать, я тут же тайно пересылал армянским нахарарам, дабы предупредить их, и получал от них ответы. Все, что мог, я сделал, государь. Теперь остается только одно дело: облегчить участь моего государя и если удастся (на что очень надеюсь), освободить его из заточения.
Последние слова он произнес еле слышным шепотом.
По лицу царя скользнула грустная улыбка.
— Хвалю твое усердие, Драстамат, — сказал он, — но не могу одобрить чрезмерности твоего воодушевления. Чем ввязываться здесь в хлопоты о моем освобождении, что требует и времени и благоприятных обстоятельств, тебе следует быть там, в Тизбоне, при дворе, дабы продолжать начатое тобою дело. Армянским нахарарам нужно иметь верное ухо при персидском дворе, и ты подходишь как нельзя лучше, ибо пользуешься особым благоволением Шапуха.