Самвэл
Шрифт:
Горцы овладели окрестными холмами и оттуда метали на город пламя. Их орудием были прародители нынешних артиллерийских орудий — простые, примитивные пращи, сделанные из железных цепей, чтобы не горели. В пращи закладывали пропитанные серой тряпки и куски ковровой ткани, смоченные нефтью или другими горючими жидкостями, зажигали и, раскрутив в воздухе, метали огонь в город. Некоторые метали камни, тоже из пращей.
Через некоторое время огни загорелись и в городе. То там, то тут вспыхивало пламя. Но оно вспыхивало и снова гасло, не перелетая за крепостные стены, оставаясь на одном месте: это начали загораться внутренние постройки города.
Войска
Огонь между тем все распространялся. Загорелись копны сена на кровлях конюшен, за ними — сеновалы и склады. Вспыхнул, как обрывок бумаги, рынок со всеми его товарами. Пожар начался в столярном ряду и перекинулся на жилища горожан. Люди уже и не пытались тушить его, они стремились хотя бы спастись бегством. Но куда бы они ни бежали, в какую бы сторону ни бросались, всюду путь преграждало море огня. Отчаянные вопли объятой ужасом толпы сливались с грохотом рушившихся строений и еще более усиливали всеобщее смятение.
Зловещее зарево пожара высветило страшное чудовище, которое, словно окаменевший дракон, громоздилось в северной части города. Оно увеличивалось в размерах и приобретало все более устрашающий облик по мере того, как вокруг разгорались все новые пожарища. Надменно взирало оно на бушующее вокруг пламя, и его сумрачный взгляд, казалось, говорил: «Ничтожная стихия, бушуй, сколько вздумается, простирай повсюду свою ярость — все равно твоим волнам не доплеснуть до моей высоты»...
Это была цитадель Вана — исполинское каменное укрепление, диво, созданное самой природой, неприступная твердыня, чудеса которой армянские легенды приписывали Семирамиде.
Если присмотреться поближе, цитадель походила на безобразного верблюда, который опустился на колени и, как некий страшный сфинкс, ушел до половины в прибрежный песок. Огромная голова была обращена к востоку, громоздкое туловище — к западу. Двойной горб вздымался до самых облаков и нес на себе огромные башни и неприступные оборонительные сооружения. Не было в мире силы, способной пробить его скалистые бока, крепкие, словно сталь. В каменном чреве были высечены многочисленные жилые помещения, глубокие пещеры, большие и малые залы, таинственные и непонятные.
В одном из таких высеченных в камне залов, в том самом, где некогда восседала Семирамида, любуясь с высоты цитадели синим зеркалом Вана и изумительной панорамой Варагс-ких гор, восторгаясь живописной природой Армении, ныне находилась другая женщина.
Она спала. Спала таким сладким и мирным сном, какой добрые духи небес слишком редко даруют смертным. Она спала, не снимая одежды, на роскошно убранном ложе. Прекрасное лицо было освещено заревом пожара, капельки пота блестели на гладком челе, обрамленном черными кудрями. Порою ее розовые губы чуть вздрагивали, и еле заметная, но полная прелести улыбка пробегала по лицу. Тяжелое дыхание вздымало пышную грудь и драгоценное ожерелье. На обнаженных руках блестели золотые браслеты, но кроме них на этих прекрасных руках было два железных кольца, соединенных между собою короткой цепью. Одна нога была прикована
Красное зарево пожара, проникая сквозь широкие окна, наполняло зал, ставший ее темницей, ярким, ослепительным светом. При этом зловещем освещении она выглядела еще прекраснее.
Шум и крики все нарастали и наконец разбудили женщину. Она приподняла голову и удивленно огляделась. Сначала у нее возникло ощущение, что все это — еще во сне: она ничего не понимала. До ее ушей доносились лишь топот множества ног, разноголосые крики и горькие, отчаянные рыдания. Казалось, настал конец света, и весь мир колеблется и рушится. Ей стало жутко. Она попыталась было подойти к окну, но цепь на ноге удержала ее. Крики все усиливались, и зарево, освещавшее комнату, разгоралось все ярче. Страшно было даже смотреть вокруг. В ужасе она закрыла глаза руками и зарыдала:
— Боже мой, что это? Что происходит?..
В это время некто тяжелой уверенной поступью поднимался по каменной, высеченной в скале лестнице, ведущей в цитадель. Он молча переводил взор то на ад, царивший вокруг, то под ноги, на неровные ступени, которые освещал факелом идущий впереди воин, хотя никакой надобности в освещении уже не было. Долго пришлось идти, пока он не поднялся до самых верхних помещений цитадели и не остановился перед покоями, о которых мы только что говорили. Он кивком велел воину остаться за дверью, а сам достал тяжелый ключ, отворил железную дверь и вошел внутрь.
— Здравствуй, дорогая Амазаспуи, — сказал он, подходя к женщине. — А я-то думал, ты еще спишь. Тебя, наверно, потревожил этот шум?
— Что это?..
— Это ликование, дорогая Амазаспуи. И это еще только начало, всего лишь верная ночь свадебного пира — в твою честь, дорогая Амазаспуи. Видишь, как красиво освещен весь город? Нет, ты не видишь... сейчас покажу...
Он отстегнул цепь, ограничивавшую ее движения, взял женщину за руку и подвел к окну.
— Смотри!
Ад со всеми его ужасами, разверзся перед глазами несчастной пленницы. Она задрожала всем телом, пошатнулась и без чувств упала на руки безжалостного посетителя, который подхватил ее и снова опустил на ложе.
Посетитель был Ваган Мамиконян, отец Самвела и сводный брат женщины, лишившейся чувств.
Он был высокого роста, мужественного сложения и, как все Мамиконяны, весьма привлекательной наружности. Суровое лицо выражало упорство и безжалостность непреклонного и целеустремленного человека. На нем были знаки отличия, принятые среди персидских вельмож.
Неожиданный обморок княгини встревожил его. Он думал, что Амазаспуи тверже духом, потому и поступил с нею так неосторожно. Но беспамятство княгини длилось недолго. Она открыла полные слез глаза и повернулась к брату.
— Этого ты хотел, Ваган? Ужели сердце твое окаменело и в нем не осталось ничего человеческого, что ты насмехаешься над слезами и стонами тысяч семей? И тебе все равно, что они сгорают заживо под обломками своих жилищ, и пепелище их родного крова становится их могилой?
— Зачем же меня-то корить, дорогая Амазаспуи? — невозмутимо отозвался он. — Это ведь твой муж предает город огню.
Гневное лицо княгини побледнело еще больше.
— Мой муж?! — воскликнула она дрожащим голосом. — Не может быть... Он в жизни мухи не обидел! Сними с меня цепи, Ваган и я сию же минуту изолью на него весь свой гнев — если это он...