Самвэл
Шрифт:
И это радовало его. Дворец привычно было видеть в сиянии множества огней, в ярком свете бесчисленных светильников. А ныне его палаты тонули во мраке, в многочисленных окнах не видно было ни искорки. Лишь из одного покоя пробивался неяркий, готовый угаснуть свет. Это была опочивальня царицы.
В нерешительности он переступил было порог парадного входа, но войти все-таки не осмелился, опасаясь, что кто-нибудь из многочисленной дворцовой стражи или из придворных все-таки остался в живых. С другой стороны, ему придавала смелости мысль, что если бы во дворце хоть кто-нибудь уцелел, царице не пришлось бы бродить по крепости совершенно одной и самой заниматься делом,
В это время Шушаник и Асмик были на кухне: одна ощипывала голубей, другая разжигала огонь, чтобы побыстрее зажарить добычу. Счастье им улыбнулось: в этот вечер удалось подстрелить целых четыре птицы, что случалось очень редко. Их тоже осталось в крепости только четверо: царица, царевна Ормиздухт и наши две охотницы.
— Сегодня у нас будет роскошный ужин, — радовалась Асмик.
— Если бы хоть кусочек хлеба! — вздохнула Шушаник. — Ах, как давно мы не видели хлеба...
Печальная жалоба Шушаник заставила погрустнеть и веселую Асмик; она принялась утешать подругу:
— Бог милостив, сестрица, мы уже привыкли питаться одним мясом, без хлеба, и видишь — Бог что ни день посылает нам прекрасных голубей.
— Да, царица тоже привыкла и теперь с удовольствием ест жареную дичь. А вот царевна еле пересиливает себя.
— И она привыкнет.
Шушаник снова охватило уныние:
— Доколе нам так мучаться, Асмик? — жалобно воскликнула она. — Все умерли и обрели покой, остались мы одни. Умереть бы и нам и отмучаться...
— Зачем нам умирать? — огорчилась Асмик. — Кто же тогда станет прислуживать царице? Бог смилостивился над нами именно для того, чтобы мы служили нашей госпоже.
— И ты не боишься, Асмик? — Шушаник перевела разговор на другое.
— Чего же мне бояться?
— Как чего? Вот узнают персы, что в крепости никого не осталось, сломают ворота и ворвутся сюда. Что станем делать?
— Как что? — рассмеялась Асмик. — Будем стрелять в них из луков и не подпустим к себе.
Шушаник тоже рассмеялась, но уже над наивной уверенностью подружки: она была постарше, чем пылкая Асмик.
Пока служанки вели на кухне эти разговоры, во дворец вернулась царица. Она вошла в опочивальню, сняла с подставки единственный зажженный светильник и сразу же вышла. Спокойным, неторопливым шагом миновала она пустые, безмолвные, погруженные во тьму залы и остановилась у дверей одной из комнат. Вынув ключ, царица отперла дверь. Хоть она старалась проделать все это возможно бесшумнее, скрип тяжелой двери все-таки разбудил девушку, лежавшую на тахте.
— Пить, хочу пить... воды хочу, — сказала она, едва открыла глаза и увидела подле себя царицу со светильником в руках. Девушка произнесла это тоном, каким любимое дитя обращается к матери или преданной нянюшке.
— Разве около тебя не оставляют воды? — спросила царица, и в ее мягком, полном сострадания голосе прозвучала неподдельная забота:
— Иногда забывают...
Царица поставила светильник, торопливо вышла и вскоре вернулась с серебряной чашей, полной воды. Девушка благодарно приняла чашу и осушила до дна.
— Какая холодная... приятно.
Эта юная девушка была царевна Ормиздухт, сестра царя царей Персии, пленница царицы Армении и нареченная Меружана Арцруни. Она едва вступила в свою семнадцатую весну, но рожденная под полуденным небом юга, рано расцвела во всей волшебной прелести своей красоты. Казалось, бессмертные боги, создавая ее, приложили все усилия, чтобы смертное существо могло сравняться с ними. Стоило
Когда мор косил людей, болезнь не пощадила и красавицу персиянку. Все время ее болезни царица не знала ни минуты покоя и ночи напролет не отходила от постели больной. Лишь когда девушка стала выздоравливать, у царицы отлегло от сердца. После этого царевну держали почти взаперти и не позволяли выходить из дворца. Царица опасалась, как бы под влиянием страшных картин, которые за воротами можно было увидеть на каждом шагу, юная персиянка не слегла снова: она очень боялась покойников, а улицы крепости были усеяны трупами.
Царевна выпила принесенную царицей воду и совсем стряхнула с себя чары сна. Она внезапно соскочила со своего ложа, бросилась к царице, прижалась к ее груди и долго не отпускала: целовала, ласкала, стараясь заглушить прорывавшиеся рыдания.
— Что с тобой, дитя мое? — растерянно спросила царица.
— Ах, если бы ты знала.... я так плакала... так плакала... — прошептала девушка сквозь слезы.
— О чем ты плакала? Что случилось?
— Во сне плакала... Но теперь я рада, так рада... ты жива... ты со мной!
Царица поняла, что пылкое воображение юной девушки смутили какие-то тяжелые сновиденья. Она поцеловала ее, обняла за плечи, села сама и посадила царевну рядом с собою. Потом снова спросила, отчего же она плакала во сне.
— Не скажу... Язык не поворачивается.
После долгих уговоров Ормиздухт рассказала: ей приснилось, будто она гуляет во дворе царского дворца. Вокруг много людей. И все они — мужчины и женщины, старики и дети — лежат на земле: одни уже умерли, другие корчатся в предсмертных муках. Среди мертвых она вдруг увидела и царицу... Царевна упала на ее бездыханное тело и зарыдала; она плакала долго, но бесчувственный труп не внял ее рыданиям и мольбам...
— Наши беды произвели на тебя слишком тягостное впечатление, вот ты и видишь такие сны, дорогая Ормиздухт, — принялась утешать царица. — Милость Божия безгранична. Господь спас нас от смерти, будет хранить и дальше. Успокойся и не падай духом.
Впечатления и впрямь были слишком тягостны для чувствительного сердца юной девы. Она не только стала свидетельницей того, как вымерло все население города-крепости; у нее на глазах смерть скосила всех до единого сотни ее слуг и служанок. Эти утраты раздирали ее сердце; она никак не могла свыкнуться с ними: нередко во сне звала умерших, и когда они не являлись на зов, заливалась горькими слезами. Вот почему в последнее время царица велела поместить царевну в своей опочивальне: так ей было легче утешить девушку, если понадобится.