Самый далекий берег
Шрифт:
— Каждая рота выделяет по одному взводу в мой резерв. — Шмелев повторил еще тверже: — Зарыться в землю. Теперь есть куда зарываться. Зарыться и стоять намертво. Вопросы?
Командиры рот и батарей по очереди ваяли под козырек и сказали, что им все ясно.
— А как же железная дорога? — спросил лейтенант Ельников. — Оставим фрицам?
— Как ваша фамилия? — спросил Шмелев, вспомнив Дерябина. — Кажется, Ельников? Из первого батальона?
— Двадцать два года Ельников, — ответил тот. — Два года с Клюевым воевал.
— Вот что, лейтенант Ельников, — сказал Шмелев. — Обсуждать приказ будем потом. Сейчас не время объяснять причины и выводить следствие.
—
— Через сорок минут я приду проверять систему обороны, — терпеливо сказал Шмелев. — Выполняйте.
— Ну тогда ясно. — Ельников повернулся и пошел.
Итак, с железной дорогой было покончено. Шмелев вспомнил о тех, кто остался на льду, и сразу ; почувствовал страшную усталость. Он перепрыгнул через кювет и схватил горсть снега.
Командиры батарей быстро шагали по шоссе.
— Ельников побрел за ними. Комягин и Яшкин бежали вдоль домов в другую сторону.
Шмелев перебросил портфель в правую руку и зашагал к берегу. Джабаров за ним.
Они шли вдоль высокой железной ограды. За оградой было кладбище. Среди могил поднимались большие старые дубы с шершавой корой.
Белое поле просвечивало в конце проулка. Они прошли мимо сгоревшего сарая. У ворот валялась на боку красная облупившаяся молотилка, забитая снегом; напротив стояла черная длинноствольная пушка — «собака». Замок из пушки был вынут.
Озеро сразу раскрылось за сараем огромное, ледяное. Холодный ветер дул в лицо. Шмелев прыгал через окопы, мимо разрушенных блиндажей и ячеек, пока не вышел к первой линии.
Ледяное поле у берега было разбито, вода тускло блестела в воронках. Мертвые лежали на льду неровной прерывистой цепью, как оставили их живые.
Мертвые сделали свое дело, и живые забыли о них. Никому не стало дела до мертвых, хотя на льду находилось немало народу: связисты сматывали провод, артиллеристы подкатывали к берегу пушки, обозники подтаскивали походные кухни.
Пять месяцев подряд Шмелев смотрел на этот берег в стереотрубу и знал его до косточек. А теперь он сам стоит здесь — и берег кажется чужим, незнакомым.
Шмелев пошел вдоль берега. Окопы расчищены от снега, обшиты на брустверах досками. От окопов шли к берегу стрелковые ячейки и ходы сообщения к блиндажам. В одной из ячеек стоял пулемет с ребристым черным стволом, вся ячейка была засыпана медными гильзами, а на гильзах лежал мертвый немец с красивым, словно высеченным из мрамора, лицом. Шмелев посмотрел на немца, перепрыгнул через ячейку. Короткая очередь раздалась за спиной. Джабаров стоял, опустив автомат, сизый дымок завивался на конце ствола.
— Ты лучше живых убивай, — сказал Шмелев.
— Он тоже в мертвых стрелял, — ответил Джабаров, посмотрев на Шмелева холодными спокойными глазами. — Я знаю.
Шмелев промолчал и пошел.
— Товарищ капитан, — крикнул Джабаров сверху, — идите сюда! Нашел!
Джабаров стоял на краю воронки. Рельсы торчали из провалившейся крыши вперемежку с бревнами. Рельсы погнулись, перекосились, концы некоторых рельсов были разрезаны автогеном.
— Что скажешь, Джабар? — спросил Шмелев, разглядывая рельсы. — Не нравится мне это.
— Вот, товарищ капитан. Для вас. — Джабаров поднял руку; на ладони лежал небольшой золотой портсигар с монограммой.
— Брось, — сказал Шмелев.
— Золото. — Джабаров стоял с протянутой рукой и удивленно смотрел на Шмелева.
— Брось немедленно!
Джабаров опустил руку, и портсигар соскользнул вниз, негромко звякнув о рельс. Шмелев придавил его валенком.
— Еще раз увижу, как ты барахольничаешь и собираешь немецкие шмутки, — берегись. Прогоню в пехоту.
— Меня прогнать нельзя, — сказал Джабаров.
— Верно. Тогда в штаб пошлю. — Шмелев засмеялся, и в голове у него загудело.
Шмелев сел на бревно, положил портфель на колени. В голове все еще гудело, и он сдавил виски руками.
На отмели торчали из-под снега черные днища просмоленных лодок. Ближняя лодка густо изрешечена пулями. На носу можно различить полустершуюся перевернутую надпись. «Чайка», — прочел Шмелев. Он вспомнил капитана Чагоду и ничего не почувствовал при этом воспоминании. Бесконечный строй ушедших стоял перед его глазами, Николай Чагода затерялся где-то в середине строя, и лицо это неразличимо среди множества лиц. И нет ни времени, ни сил вспоминать об этом, потому что если все обстоит так, как он рассчитал, то скоро начнется настоящий бой, какого еще не было на льду, снова начнет прибавляться строй ушедших, и самые последние утраты будут самыми горькими.
Снова дорога, о которой страшно подумать, разворачивается, уходит вдаль.
Зеленый огонь светится под козырьком, и, когда поезд проходит мимо, огонь становится красным, но я уже не вижу этого — передо мной маячит другой зеленый огонь, на другом блоке — два зеленых блика бесконечно скользят по рельсам. Они зовут меня за собой. Рельсы бегут и бегут под колеса, расходятся, сбегаются на стрелках, пропадают за поворотом, снова устремляются к горизонту.
До утра шатались по бульварам, сидели под окнами, целовались до самой зари. Потом я помчался в депо, вышел на линию. Солнце только что поднялось, я ехал, и в душе все пело: поцелуи, зеленые огни, рельсы, бегущие под колеса. Чисто вымытые старушки в белых платочках семенили по платформе — они стояли шеренгой, как солдаты, и я катился мимо них. Они спешили в церковь, к заутрене, чтобы помолиться за всех родных и близких, за всех живых и усопших. Через перегон был рынок, молочницы с бидонами бежали туда занять место побойчее, а напротив магазин — очередь за ситцем. Еще раным-рано, магазин закрыт, а они прилетели сюда, ранние пташки, встали в хвост, судачат, лузгают семечки. А старушки в белых платках идут в церковь, они шагают неторопливо и гордо — они идут разговаривать с богом, и там не надо занимать места получше.
Потом большой перегон по зеленому лугу. Коровы спокойно пасутся на лугу; стадо большое, пестрое, бугай впереди. А если коровы спокойно пасутся на лугу, значит на земле мир и благодать, значит старушки в белых платках недаром клали земные поклоны. Только зеленый огонь горит впереди, только рельсы бегут под колеса. Сразу за лугом поезд выскакивал на мост и раскрывалась такая даль, что дух захватывало. По долине текла река. Русло извилистое, и до самого горизонта видно, как река петляет по лугам. Я еду в третий раз. На берегу уже полным-полно, будто вся Москва кинулась сюда спасаться от жары. Вагоны сразу пустели, все наперегонки бежали с насыпи к реке. А там уже плавали, прыгали, ныряли, барахтались, плескались — вся река кишмя кишела белыми телами. Они висели на подножках, стояли во всех проходах, а поезда все подвозили и подвозили их до самого обеда. Я успевал сделать пять концов — луг, базар, церковь, церковь, базар, луг, — а они все ехали и ехали. И вся река была белой — плывут, ныряют, выбрасывают над водой руки, барахтаются, — и кто же знал тогда, что война разметет эти белые тела по всей земле русской.