Самый скандальный развод
Шрифт:
На ней красовались механизатор Слава Шпунькин, доярка Нонна Попова, а главное, птичница Ляля и пастух Афанасий, о коих и пойдет речь.
Однако в селе существовала и другая доска – она называлась: «Те, кто позорит наше село», которая находилась в низине недалеко от реки, у моста. На ней висели фотографии пьянчужки и лентяя Кислякова, пропащего алкоголика и дебошира Нилки Колчина, женщины легкого поведения Шуры Уваровой...» – Я писала не останавливаясь до рассвета и дошла до того момента, как справный парень Афанасий обратил
Проснувшись, я не поняла, сколько времени, потому что все часы, что были в доме, разом встали. Но в том, что был день, я не сомневалась, ведь за окном уже ярко светило солнце. Выпив крепкого кофе, я снова засела за роман о птичнице и пастухе. Мне хотелось как можно быстрее написать его, чтобы порадовать Любочку и вывести ее из глубокого депрессивного состояния по поводу того, что никто ничего делать не хочет и что у всех ведущих авторов, которых она курировала, были серьезные проблемы – как-то: творческий кризис, запой или поездка к тибетским монахам для полного и окончательного исцеления от импотенции и страсти к сексу в общественных местах.
Время от времени я по надобности выходила в огород, на глаза местному населению старалась не показываться (от греха подальше), прячась за гаражом и мастерской, пригибаясь, я бежала стремглав до бани по временной деревянной дорожке. Но уже через день заметила, что за мной никто не охотится и вообще деревня будто вымерла. Только изредка слышались то там то сям нечленораздельные вопли. Тут я все поняла – буреломцы еще несколько дней не вспомнят о моем пребывании здесь. Они слишком заняты, им не до этого – народ пропивает деньги Власа, подброшенные им в ночное небо с яркой Полярной звездой и Большой Медведицей в состоянии крайней нервозности и психоза.
Однажды утром в калитку кто-то постучал. Я с опаской отодвинула занавеску и увидела угловатого мужика с сизым носом, похожим на баклажан, – это был почтальон Тимофей. Только вот зачем так рваться в закрытую калитку, когда на ней висит ящик для корреспонденции?
– Доброе утро, – поприветствовала я Баклажана.
– Какое ж утро?! День уже! Я вот, – и он протянул мне конверт, – письмо принес.
– Спасибо, – поблагодарила я и собралась было улизнуть в дом, как услышала позади:
– Я это... Как же это... Вы это...
– Что? – переспросила я.
– Кофею не нальешь?
– Да, да, сейчас, – и я закрыла за собой дверь, свято помня слова мамы – никого не пускать на участок. Впрочем, теперь я и сама хорошо знала, что от местных отвязаться не так-то просто.
Через пять минут я вынесла ему кофе с булочкой, но на просьбу пустить его внутрь слишком суетливо прокричала:
– Простите, мне сейчас некогда, я очень спешу, чашку оставьте на почтовом ящике, – и спряталась в доме.
Я не сомневалась, что Баклажан, или Сизый, как звали его деревенские, чашкой кофе не ограничится, потом попросит сигаретку, потом сто грамм, затем сто рублей... И в конце концов еще приволочет ко мне половину деревни.
Я увидела, как Сизый допил кофе, поставил чашку на почтовый ящик, смачно плюнул сквозь зубы в знак негодования, сел на
Письмо было от мамы:
«Здравствуй, моя кровинушка, единственная моя родственная душа! — писала родительница. – Завтра с утра отправляюсь, не знаю куда, но знаю для чего – ради святого дела! – спасти своих пушистиков от гнусных бюргеров, которые используют наших русских кошек для мерзопакостных целей!
Влас сегодня уехал в Швейцарию. Он просто золото – поставил мою «шестерку» к себе в салон! Боюсь только, как бы его архаровцы ненароком не продали ее вместо иномарки.
Но это не главное! Вчера разговаривала с нашей Бесконечностью. Она совсем свихнулась! Все-таки купила себе гроб. Дала Гузке кучу денег, а эта аферистка приволокла ей вместо небесно-голубого с рюшками какой-то ящик с распродажи (по уцененке), обтянутый красным ситчиком, из той самой марлевки, из которой шьют дешевое постельное белье. Да еще с рекламной надписью сбоку: «Похоронит вас „Гипнос“, если даже дышит нос!» («Гипнос» – это фирма по сколачиванию гробов.) Теперь старуха сидит и целыми днями завещание переписывает!
Целую в обе щеки. Твоя обманутая, несчастная мать».
Едва я дочитала письмо, как услышала, что кто-то отчаянно ломится в калитку. Через узкую щель занавесок я увидела деда Станового. Оклемался, стало быть. Помня, что мамаша отзывалась о нем как о единственно нормальном человеке в деревне, я решила узнать, зачем он пришел, и вышла на улицу.
– Тыртурку принесли? – брызгая слюной, спросил он.
– Что? – Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказал. Теперь, когда старик пребывал в трезвом состоянии, при всем желании невозможно с ходу разобрать, что он говорит, – мысль его снова опережала язык.
– Поч при.. толь.. я и он уэ... Тыртурку прис?
Я решила отталкиваться от единственного длинного слова во всей его речи. Что может означать «Тыртурку»? И тут меня осенило!
– «Литературную газету»?! – радостно воскликнула я, и Становой возбужденно затряс головой в знак согласия.
– Нет, почтальон принес мне только письмо, – Баян сердито махнул рукой и заковылял домой.
«Пожалуй, мама права в том, что он единственный нормальный человек в Буреломах. Даже не попросил ничего», – подумала я и отправилась писать о романтическом свидании пастуха и птичницы на фоне пшеничного поля и высоких стогов сена.
К среде я наконец, услышав по радио число и день недели, обрела время и решила отмечать в календаре крестиками дни своей ссылки.
Судя по всему, последние солнечные теплые дни октября закончились. С утра шел дождь, барабаня по блестящей крыше. Я, зевая, сидела за компьютером до четырех вечера. Роман мой, набирая обороты, стремительно приближался к середине. В чистые отношения птичницы и пастуха вмешалась интриганка и женщина легкого поведения Шура Уварова, которая порочила село Ветроломы, нагло глядя на прохожих с Доски позора. Она пыталась отбить правильного Афанасия, который являлся гордостью все того же села Ветроломы. Словом, страсти разгорались поистине шекспировские.