Самый яркий свет
Шрифт:
С одной стороны, назвать Сержа своим возлюбленным я не могла. Видит Мани, вместе мы только до тех пор, пока его юная душа не перебесится, или пока он сам мне не наскучит. Пока своими поступками и поведением повода к тоске корнет не давал. С другой же, он и в самом деле спас мне жизнь, впрямь был интересен как человек, сегодня доказал, что хорош как любовник. Оставлять его перед лицом таких бед совсем не хотелось.
Но и предложи я ему деньги, он с возмущением откажется. А если не откажется, то получит и их, и отставку от меня. Да и при его товарищах даже заводить такой разговор не стоит, тогда гадкие слова поручика Мервина обретут хотя и туманное, но подтверждение. Поэтому я, как истинная дочь заводчика, пусть только второй день как осознавшая это, предложила выход:
— Сергей
Если корнет от такого поворота событий пришел в состояние ошеломления, то сослуживцы его принялись интересоваться, не интересуют ли меня их долги на таких же условиях. На что я возразила, что в судьбе Сергея Григорьевича я уверена: его светлый ум и здравые рассуждения произвели на меня сильное впечатление, и в росте его карьеры сомневаться не приходится. А вы, господа, увольте, мне знакомы пока мало. Серж, конечно, пытался сопротивляться, но был остановлен как мной, так и товарищами, которые единогласно решили, что ущерба чести здесь нет, а корнету Фатову вообще пора бегом нестись на плац, если не хочет получить взыскание. И мы остались вдвоем с Чижовым, который смотрел вслед уходящим, а затем спросил меня:
— Это правда, что Вы про Сергея сказали?
— Что именно?
— Про карьеру. Про то, что он спас Вас. Вы сделали ему удивительное предложение, разговоры пойдут все равно.
Пойдут. Но вот Вам, Серж, еще одна проверка: как Вы справитесь с такой напастью, где надо, по уму, не только кулаками и клинком поработать, но и… умом!
— Спас в самом деле. Поручик Чижов…
— Алексей Николаевич. Поглядел я, как Вы Мервина скрутили одним взглядом, так удивляюсь, что же за зверь такой на Вас напал, что сами не справились.
— Сама бы хотела знать, — тихо произнесла я. — И про карьеру сказала то, что думаю. И нет, не буду содействовать, поскольку даже не знаю как, чтобы не навредить. Могла бы Аракчеева попросить, но…
Чижов скривился не хуже, как если бы откусил целый лимон, смазанный ваксой.
— Будет только хуже. Так ведь?
Кивок поручика был ответом.
— Но Серж и вправду интересный мальчик. Амурные дела я оставлю при себе, но вижу, что он умеет думать, еще любопытен. Если не сложит голову в бою, то дослужится до генерала.
— А если сложит? Вы останетесь с нищим поместьем и сгоревшими долгами.
— Слова купца, но не офицера, — поддела я Чижова, но он и ухом не повел. — Если так будет, то это будет меньшая из моих печалей по нему. А если ввяжется в дурную дуэль, то это будет уроком мне, что ошиблась я в человеке.
Поручик предложил мне руку, предлагая сопроводить ко входу в Лицей, до которого и идти-то было пару десятков шагов.
— Хорошая Вы женщина, Александра Платоновна. Про Сержа не переживайте. С Мервиным я поговорю серьезно, он принесет свои извинения и ему, и Вам.
— Мне не нужно. Видеть его не желаю.
— Что ж, пусть так и будет. В полку Сережу любят на самом деле. А шутки… гусарские шутки злы, такие уж мы. И Фатов терпел. Обижался, но смеялся в ответ. Сегодня был в своем праве сорваться, перегнул Петр Борисович. Честь имею.
Придержав двери, Чижов козырнул, а я прошла к лекционной зале, где уже собрался выпускной класс. По пути размышляла, что больно легко мне далось озарение. Поручик Мервин своим хамством нарвался, но вот сейчас я испугалась, что в самом деле могла превратить его в пускающего слюни сумасшедшего, существующего посреди собственных кошмаров. Раньше таких сил я за собой не замечала.
Выпускники встретили меня овациями, тем самым вогнав в краску. Не скрою, что было приятно такое внимание и признание заслуг. Свое обучение они закончили еще в июне, но сегодня собрались, чтобы выразить дань уважения преподавателям. И устроить попойку, конечно, как без этого.
— А где остальные? — спросила я, имея в виду наставников.
— Уже
Юноша этот был отмечен мной давно за свой недюжинный ум, умение строить беседу и склонность к глубокому анализу. В его блестящем будущем я не сомневалась нисколько, славой и почетом он пах уже сегодня. Даром что уже при выпуске Саше был присвоен IX ранг[3], а некоторые вздыхали, что почему, мол, нельзя дать сразу коллежского асессора, благо юноша достоин в полной мере.
— От лица всех, здесь собравшихся, передаю Вам, Александра Платоновна, слова искреннейшей благодарности. Не все из нас приняли Вас сразу. Вернее будет сказать, что никто!
В зале грянул смех. Улыбнулась и я, вспоминая, как пять лет назад впервые появилась перед тогда еще совсем мальчишками, чуть ли не половина из которых была крещена в католическом или лютеранском обряде. Последние смотрели на меня так, словно хотели поджечь подо мной стул, предварительно привязав «ведьму» к нему. Но постепенно отношение менялось, ведь кто еще помогал им со сложными заданиями, направляя детский разум по верному пути. О нет, я не могла сделать из них гениев, но как тело можно развить гимнастическими упражнениями, так и ум закаляется от усилий, которыми его нагружают. И если есть наставник, который направит с нужными занятиями для мускулатуры, так и мадмуазель Болкошина своим Светом раскрывала самые сильные стороны своих учеников.
Прибавляя к своему образованию тоже!
— Тем не менее всякий из нас не может не признать той пользы, которую принесли Вы каждому. А польза нам, как все мы верим неистово, будет пользой Отечеству! И есть те, кто идет за нами, кто в следующем выпуске скажут Вам такие же слова. Но мы всегда останемся первыми, кто крикнет сейчас: виват Александре Платоновне!
— Виват! Виват! Виват! — громыхнули лицеисты, а на глаза мои навернулись слезы.
Я не выдержала и обняла Горчакова, взглядом показывая, что тем самым обнимаю всех. Это не устроило — кто бы сомневался — смуглого Александра Пушкина, который со смехом оттянул от меня тезку и бесцеремонно прижал меня к себе, попутно чмокнув в щеку. Последнее вызвало бурный восторг, так что пришлось отбрыкиваться от уже состоявшегося поэта и повесы, а то на его примере сейчас всякий попытается зацеловать. Саша, будучи не в силах совладать со своей натурой, в последний год позволял себе нескромные намеки, но такая связь с учеником была бы решительно невозможна. Поймав себя на мысли, что теперь-то никаких препятствий нет, сделала в голове пометку, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя допускать близкой связи с Пушкиным. Ибо уже назавтра весь Петербург будет говорить о подробностях, позах и страстных словах. Последние он придумает сам, благо Мани талантом его не обделил. И да, мой вклад в этот выпуск — три освещенных, которых я низвергла в манихейство, увидев несомненные отблески Света: Саша Пушкин, Федя Матюшкин[4] и добрейшей души человек — Семен Есаков[5]. Были подозрения на счет Вильгельма Кюхельбекера[6], но он, принимая помощь освещенной, категорически отказался даже обсуждать отказ от лютеранской веры.
От шампанского я отказалась, сославшись на службу, чем предельно огорчила Александра Сергеевича, очевидно имевшего прожект меня напоить и увлечь в постель. Что ж, сие не лишено смысла, но не в десять же утра!
Поэтому, проводив выпускников, удаляющихся шумною толпою по коридору, я направилась в маленькую аудиторию, где меня ожидал Валериан Лангер, направленный на урок «душевного равновесия», как в шутку называли мою службу в Лицее коллеги. Подопечный уже сидел за столом и быстрыми штрихами рисовал дерево маленьким угольком. На приход преподавателя он даже не отреагировал, заканчивая работу. Встав за спиной ученика, я залюбовалась точными движениями кисти и получающейся картиной. Тополь, растущий за окном, словно перенесся на бумагу со всеми соками, солнцем, играющим в листве, дуновением ветерка, качающим ветви. Мальчик талантлив, и не могу утверждать, что хоть на пядь помогла раскрыть его способности. Хотелось бы думать так, однако рисунки Валериана и до встречи со мной были чудо как хороши.