Самый яркий свет
Шрифт:
— Как рыбка на живца, — добавил Добрей.
Как-то это показалось мне лишенным гуманизма, но, по большому счету, на судьбу Лукерьи мне было плевать. Уж не знаю, что довело ее до жизни такой, да только вряд ли не было совсем уж в том и ее вины. Да и «на дело» она шла с радостью из корысти, хотя ведь знала, что «клиента» угостят не только ее сладким местом, но и мешочком с мокрым песком.
Пока мы обсуждали Лукошку, Макаров вдруг протянул руку к столу и под кипой бумаг обнаружил тряпичный сверток. Спиридонов, видя это, смутился, и глаза его забегали.
— Маца! —
— Уж не на крови христианских младенцев, — насупился выкрест.
— Вот и славно, — резюмировал канцелярский и отломил себе большой кусок, споро захрустев им, продолжая читать протокол.
Глядя на него, и я попросила себе. Никогда до этого не ела овеянный страшными легендами жидовский хлеб. На деле же просто пресная, сухая лепешка, подобная тем, что пользуют католики при евхаристии[1]. Не сказала бы, что вкусно, но затягивает. И впрямь, как семечки, благородным барышням вроде как не положенные, но кто ж неположенное не возьмет втихую.
— Скажите мне, Александра Платоновна, во время нападения лиходей говорил что-нибудь? В протоколе не отмечено ничего по сему поводу.
— Нет, молча напал. Хотя…
Зрачки сузились, картина того вечера вновь предстала передо мной, но, как обычно при озарении — в мельчайших подробностях. Я словно могла остановить мгновение, чтобы изучить каждую деталь.
Вот я закрыла дверь.
Из швейцарской ко мне бросается негодяй. Сейчас я могу рассмотреть его лицо, и ведь прав Добрей — настолько незапоминающееся, что невольно обратишь на это внимание. Слишком идеальная маскировка, скорее вредит, чем помогает.
Мой выстрел.
Пуля бьет злодея ближе к левому плечу, он успел отшатнуться.
Раз уж я здесь, обращаю внимание на лестницу за его спиной. Она пуста.
Лиходей смотрит на рану, что-то шепчет…
Вот оно!
Снова переживаю этот момент и тщательно вслушиваюсь.
А затем удар ножом, но рана, наверное, беспокоит убийцу, и движение его не точное, я успеваю схватить руку, кричу, он зажимает мне рот.
Взгляд за спину — там появляется Серж. На миг застывает. Глаза, мне надо видеть его глаза.
А в них, серых, как осеннее небо Петербурга, сначала непонимание, потом ужас и, наконец, решимость.
Тяжело, надо отпустить.
Вновь вся картина целиком, как видела ее в тот момент. Тело преступника скрывает от меня Сержа, через него чувствую удар, и злодей падает.
Глаза корнета.
В них ужас и сразу облегчение.
Все, пора уходить.
Если бы не Добрей, я бы рухнула на пол. Все же так глубоко проваливаться в воспоминание опасно, это забирает много сил, а мозг может не выдержать. Вечером меня ждет мигрень, от которой не поможет ни маковая настойка, ни холодные компрессы.
— Одно слово, — просипела я. — Странное. «Гохунг».
Спиридонов и Макаров недоуменно посмотрели на меня, а вот трактирщик осторожно покашлял, привлекая внимание.
— Ну? — нетерпеливо спросил пристав.
— Словечко от лихих людей, — ответил
— И на что же надеялся этот господин? — недоуменно пробормотал Николай Порфирьевич.
— Ни на что, тут значение другое. Гохунг значит, что надежда обратилась прахом, ставка не сыграла, хотя была верной. В сердцах такое произносят, с досады часто.
— Жидовское словечко? — уточнил Макаров.
Добрей почесал свою некрасивую физиономию, обдумывая, что сказать.
— Жидовское, — согласился он, — но очень местечковое. В Одессе так бы никто не сказал. Следы этого господина надо в Риге искать.
Услышанное господ расследователей очевидно поразило. Наверное, их взгляды были устремлены в любые стороны, но никак не в столицу Лифляндской губернии. Кому я могла досадить в Риге? Чем лифляндцев разгневал Император?
— Что-то покойник на жида-то не похож, — пробормотал Спиридонов.
— А я похож? — огрызнулся Добрей. — Бороду отпущу — от мужика рязанского не отличишь. Кровь намешалась давно в городах. Евреи блюдут чистоту, но за всеми не уследишь. В общем, гохунг — словечко рижских жидов, которые законы не чтут совсем. От них могли и другие подхватить, но дальше Риги так не балакают.
— Откуда это все вы знаете? — спросил Макаров.
От удивления он даже проявил вежливость к содержателю притона.
— Кон-тин-гент у меня соответствующий, люди отовсюду в столицу приезжают. Бывали и оттуда, но в столице долго не задержались. Упокоили их, наверное, в болотах за городом. Слишком высоко нос задирали, при этом не гнушались душегубством. Общество за людей не держали. Я свое сказал, дальше вам, уважаемые, думать. Отпустите меня-а? Девку отдайте только. Николай Порфирьевич, все, как условились. Глаз с нее не спустят.
Макаров помялся, но кивнул, Спиридонов крикнул младшего пристава, дал тому указание и закрыл дверь.
Канцелярский хрустел мацой.
Я поддерживала его в этом занятии.
Пристав грустно смотрел на уменьшающиеся припасы.
Но что-то дельное никому в голову не шло. Александр Семенович больше молчал, а мы со Спиридоновым, которого известие о покушении на Государя потрясло до глубины души, выстраивали версии, одна нелепее другой. Придумали даже заговор Лифляндии и Курляндии по отделению от России и присоединении к Пруссии, чем вызвали безудержный смех Макарова. Но и он ничего разумного не предложил в ответ.
— Ладно, — подытожил канцелярский. — Сейчас ничего не решим. Александра Платоновна, охрана Ваша в прежних пределах. Николай Порфирьевич, смотрите в сторону этой Риги, конечно, но сил на то у вас нет, понятно. Поищите того, кто заказал ограбление этого Колемина, но я чую, что с нашим делом это не связано. Все же попробуйте опознать покойного убийцу, выяснить, как и откуда он прибыл в Петербург. Пока это наш единственный крючок.
Крючок.
Который мне еще надо найти.
Сговорились встретиться здесь же через неделю, Макаров взял извозчика до Дворца, а я со своими архангелами отправилась на завод, куда меня, как это ни странно, тянуло.