Самый жаркий день
Шрифт:
[10] Кукуев остров – одно из названий Гутуевского острова, получившего свое имя по владельцу – купцу Конону Гуттуеву (Хуттонену), купившему его в 1800 году под строительство пивоваренного завода.
[11] Болотная ул. – ныне Курляндская.
[12] Пещаная улица – Рижский проспект.
Глава 4
Подкрепление прибыло уже через час, причем во главе с самим обер-полицмейстером Петербурга Горголи. Отношения с Иваном Саввичем в эту пору у меня складывались по-разному: как начальник столичных полицейских он привечал графиню Болкошину за былые заслуги, а как генерал-майор Корпуса инженеров путей сообщения выедал душу до последней крошки при обсуждении вопросов строительства паровозов
Сейчас этот статный генерал, поправляющий ежесекундно бьющийся на ветру седой чуб, поприветствовал меня вежливым поклоном. В подробности дела его успели ввести по дороге, и отнесся Иван Саввич к нему со всей ответственностью и спешкой.
– Ломайте! – грозно крикнул он, и четыре дюжих молодца с добытым где-то бревном высадили дверь в особняк со стороны под бельведером[1].
Дальнейшее напоминало какой-то бестолковый штурм, от вида которого морщились и мои охранники, и сам генерал, так что ему пришлось извиняться за это ужасное зрелище: мол, сотрудники мои – не гренадеры, а конторские хари. Но и так вышло дельно, потому что всех присутствующих в доме оказался давешний слуга, а больше никого и не было. Мужичка, назвавшегося Харитоном, посадили в гостиной, где он и принялся браниться, пока не увидел Горголи в мундире и при орденах. Понял, что время возмущаться безвозвратно прошло.
Если управские и справлялись плохо с взятием плохо укрепленных особняков, то в деле обыска равных им еще поискать надо. Впрочем, знаю я одного умельца, который и тут их за пояс заткнет, но от предложения такой помощи воздержалась. Это Николай Порфирьевич мог общаться с мазуриками, а вот генерал от полиции только за мысль о таком содействии на дуэль вызовет моментально. Как бы то ни было, но неожиданные находки стали появляться быстро, все складывалось на большой обеденный стол, и с каждой новой бумагой или вещью лунинский слуга начинал нервничать все сильнее. Я испросила разрешения и начала знакомиться с тем, что приносили приставы и их помощники.
Большинство документов какого-либо света на вчерашнее убийство не проливали, но вот эти листы в красивой папочке – манифест о государственном устройстве России…
В воздухе очевидно запахло серой и Пестелем.
– Скажи-ка, голубчик, – обратилась я к слуге Лунина. – А хозяин твой ни в каких союзах не состоял? Политические разговоры не вел?
Харитон насупился, хотел отмолчаться, но в планы Горголи доброе обращение с задержанным не входило. Он схватил несчастного за ус и заорал страшным голосом:
– На каторге сгною! Туда на культях дойдешь – лично прослежу, чтобы даже онучей тебе зимой не выдавали! Отвечай, бунтарская харя!
И мужичок сдался сразу. Запел он соловушкой, рассказывая о постоянных сборищах прямо в этом доме, в которых офицеры рассуждали о лучшем обустройстве России, в котором не найдется места ни императорам, ни царям, ни генералам, ни губернаторам. За бокалом игристого господа сокрушались о неудавшемся покушении на Павла Петровича, а вчера размышляли, как можно было бы не допустить до трона его среднего сынка. Я предположила было, что опять речь пойдет о Константине в качестве императора, но Харитон произнес слово, от которого у меня с некоторых пор начинают ныть зубы – «республика».
Семена, брошенные Павлом Пестелем, чтоб его душа сгорела во Мраке, затоптать до конца не удалось, ростки его заразы пробиваются и по сей день. Опять борцы за народное счастье готовятся полить свой праведный путь невинной кровью.
– Ваше Благородие! – обратился один из приставов к Горголи. – Смотрите!
Он держал в руках приметную для всех коллег Спиридонова трость – покрытую черным лаком с серебряным набалдашником. Николай Порфирьевич после выправления дворянства обзавелся этим бесполезным для его крепкого еще здоровья предметом исключительно солидности ради, что вызывало смешки у сослуживцев и по-доброму завистливые шутки.
Теперь сомнений в виновности хозяина дома не оставалось. Можно было до этого сомневаться, но такая улика прямо указывала на то, что Спиридонов был здесь, а потом его убили.
– А вот теперь, голубчик, твоя судьба зависит от твоего языка, – хищно произнес Горголи. – Ты не просто дворянина зарезал, а моего сотрудника, который призван Государем держать закон! Ты на меня руку поднял, поганец ты подлый!
– Ваше Благородие! Не губите! Не виноват я! Барина дело это! Все расскажу!
Я к панике, охватившей Харитона, не имела никакого отношения, Иван Саввич обошелся своим авторитетом. Вид он принял грозный – истинный боевой генерал, хотя как раз именно военного опыта у него было не много. Я знала, что Императора Павла обер-полицмейстер не любил, и антипатия эта была взаимной[2], но за Горголи часто просил Аракчеев, и Государь смирялся. Тем более что служба по его ведомствам была построена грамотно, столичный люд седого градоначальника с уважением опасался. В покушении 1801 года он был неким образом замешан, но получил прощение за то, что, во-первых, смог отговориться полученным приказом и неведением, во-вторых, поручено ему было арестовать графа Кутайсова. Последний же не предал, а поступил хуже – струсил, за что был отставлен от двора на веки вечные. Иван Саввич тогда с задачей справился, и предстал перед Императором растерянный плац-майор в качестве конвоира вместе со своим высокородным пленником. Буря государева гнева прошлась по графу, а Горголи сумел не просто выкрутиться, но даже заслужить незаслуженную вроде бы благодарность.
Николай Порфирьевич объявился в доме Лунина вчера около пяти вечера. К тому времени собравшиеся «общественники» каким-то образом уже прознали про кончину Павла I и теперь бурно обсуждали, что в эту скорбную пору можно сделать для счастья народа и судьбы России. Визит пристава застал всех врасплох, сам Спиридонов по словам слуги тоже оказался не готов к тому, что в зале оказались сразу семь человек, ведь пришел он именно к отставному ротмистру. Увидев собрание, пристав хотел ретироваться, но был схвачен под локти, и ему устроили форменный допрос! На Харитона никто внимания не обратил, и дальнейшему он был свидетелем: Лунин и князь Илья Долгоруков стали обвинять Николая Порфирьевича в слежке за благородными людьми, а он их – в предательстве в пользу англичан.
Здесь я вскинулась словно гончая, вставшая на след.
Ну, здравствуй, граф Каледонский, давно не виделись.
Вот нутром чую, что без него тут не обошлось.
После этих слов собрание зашумело пуще прежнего, люди кричали о навете.
– А барин с капитаном Бурцевым лицом потемнели, позвали этого полицейского за собой в сад, и не было их долго. Утром Михаил Сергеевич велел собрать его в дорогу и пополудни отбыли-с.
– Кто вчера присутствовал?
Всех Харитон не знал, назвал только уже упомянутых князя Долгорукова, капитана Бурцева, поручика Вольховского и подпоручика Пущина. Еще двое были ему неизвестны, и раньше он их не видел. Лунин и Бурцев вернулись, сказали, что служителя сатрапии выпроводили вон, и через час гости стали расходиться.
– Погоди, какой Пущин? Иван? – спросила я.
– Иван Иванович, – подтвердил слуга.
– Мрак его раздери!
Ваня Пущин – лицеист и мой ученик, ближайший друг Саши Пушкина и Саши Горчакова. Он не выделялся какими-то особыми талантами, но ум имел ясный, нрав пылкий. А еще был склонен к поиску справедливости везде и во всем.
Это был удар для меня.
– Всех указанных задержать и доставить! – приказал Горголи.
По уму и по закону теперь к делу следовало бы привлекать Тайную полицию, однако Иван Саввич явно закусил удила. Ведь тут была задета честь его Управы, но, думается, не это для генерала сейчас главное. Раскрыть заговор – это орден, слава и приближение к новому императору.