Самый жаркий день
Шрифт:
О том, был ли кто из злодеев левшой, Пущин сказать не мог, однако зрачки мои сузились, и бывший мой ученик провалился в воспоминания, из которых выскочил, держась за больную голову.
– Бурцев! Он даже игристое шуйцей[3] принимал!
Аракчеев кивнул и снова спросил:
– Что знаешь о пассажире «Саванны»?
Иван умоляюще посмотрел на меня. Озаряться ему больше не хотелось, все же не самые приятные ощущения после моего Света остаются. Название пироскафа он слышал, конечно – корабль приметный, но никогда в делах общества оно не поднималось, да и об
У меня сложилось мнение, что Пущина его товарищи по политической борьбе держали исключительно для количества и возможных связей. Никаких крамольных разговоров при нем не велось, сам он принимал соратников за таких же восторженных идеалистов – по подобию своему.
Граф, выслушав все до конца, какое-то время молчал, глядя на Ивана. Очевидно, некое решение он принял, потому что претензии к подпоручику он снимает.
– Так и отпустите? – изумилась я.
– Дурака судить – только славу ему делать, – отмахнулся Аракчеев и перевел тяжелый взор на Пушкина.
Александр нервно заерзал на стуле. «Только не надо в окно опять!» – подумала я. А то ассоциации с людьми, прыгающими с высоты сквозь стекло, у меня самые паршивые.
– Ну что ж, Александр Сергеевич. Давайте-ка с Вами поговорим.
Пушкин посмотрел на Горчакова, но тот развел руками: мол, сам в коровью лепешку сознательно наступил, сам сапоги свои и чисти.
– В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон: кинжала Зандова[4] везде достоин он, – процитировал Аракчеев эпиграмму на себя, бродившую по столице.
– Это не я! – взбеленился Саша. – Знаю, что мне приписывают, но я к этим виршам отношения не имею[5]!
Алексей Андреевич, который несмотря на давнишние предупреждения бунт в Чугуеве проморгал и допустил, сверкнул глазами, и продолжил:
– Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он ? Преданный без лести,
Бляди грошевой солдат!
Здесь Александру ответить было нечего. О том, что этот шедевр вышел из-под его пера, знали, наверное, все в Петербурге.
– На дуэль вызовете? – мрачно спросил Пушкин.
– Юноша, мне с Вами стреляться не по чину. Если кто под мое неудовольствие попадает, то недовольным в итоге остается он, а не я. Мне ничего не стоит уничтожить Вас одним приказом, без этих романтических сцен. Прощаю я Вам этот пасквиль только потому, что Варваре он очень понравился.
Я сначала не поняла, а потом принялась хохотать. До слез.
Саша ведь под блядью имел в виду Настасью Минкину, что называет себя Шумской – крепостную девку, ставшую любовницей графа. Естественно, «городскую» пассию Аракчеева Пукалину такое поименование соперницы несказанно порадовало. Аракчеев осуждающе покашлял, догадавшись о причинах моего веселья, остальные остались в неведении.
– Я… – начал было бормотать Пушкин, но граф его прервал.
– Павлу Петровичу тоже сей опус понравился, хохотал не меньше Александры Платоновны, даже повелел передать, чтобы писал еще. Но вот будущий Император таким чувством юмора не владеет, поэтому совет Вам, молодой человек: придержите свой поэтический талант, иначе воспевать будете красоты тобольской природы при самом счастливом случае.
Сашенька смутился, пустился в извинения, но Алексей Андреевич отмахнулся от него, как от надоевшего комара. Пушкина даже стало немного жаль: одно дело в модном салоне хлесткую эпиграмму читать, но совсем по-другому это выглядит, когда жертва твоей поэзии предстает прямо перед тобой, сверкая чинами и наградами.
Аракчеев встал и попросил меня выйти вместе с ним в коридор для более приватного разговора.
– «Саванна» прибывает через три дня. Кампанию по задержанию неприятеля буду организовывать я лично.
– Почему не Тайная полиция? – удивилась я.
– Сложилась неприятная ситуация, совсем неприятная для такого момента, – объяснил граф: – Ростопчин уходит, и его распоряжения исполняются… не самым должным образом. А Бенкендорфа еще не принимают как начальство, и он не держит своих подчиненных в надежной узде. Поэтому приходится мне всех держать в бодром расположении духа и служебном рвении. Так что приезжайте завтра к трем пополудни ко мне на службу, там и будем решать.
– Я буду участвовать?
– После случая на Городском острове[6] без Вас такие дела точно не обойдутся, – усмехнулся Аракчеев и раскланялся, столкнувшись в дверях с Асланом и Андреем.
Их он поприветствовал сухо, но с покровительственной улыбкой, словно признавая полезность и похвальное усердие при исполнении своих обязанностей.
В гостиной все осталось по-прежнему, гости никуда не собирались, а Пущин так и вообще сидел в недоумении, не понимая, что ему теперь делать. С одной стороны, его разыскивает полиция, с другой – сам всесильный Аракчеев заявил о его ненужности для следствия. Однако служивому ведь не объяснишь, что сам граф простил дурака, так что в крепостной камере он очутиться не просто может, а попадет туда обязательно до дальнейших распоряжений. Я могла бы приютить Ваню у себя, но желания такого не имела нисколечко.
Вместе с Асланом зашла и Танька.
– Ужель та самая Татьяна! – воскликнул Пушкин.
Горничная выглядела сейчас просто чудесно: строгое ампирное платье, подаренное мной, в нежно голубых тонах, даже волосы подвиты и спадают игривыми локонами на скулы. От нее пахнуло лавандой, а лицо, и так по-девичьи свежее, аккуратно было поправлено румянами. Киноварь для этих целей я пользовать запретила, а потом и вовсе разрешила брать свои – не карминовые даже, а шафрановые, еще и пришлось учить служанку не малевать на щеках два ярких пятна. Науку Таня восприняла с рвением, и сейчас предстала истинной нимфой!