Самый жестокий месяц
Шрифт:
– И что случилось потом?
Глава двадцать девятая
«Когда ты боишься, то все вокруг издает скрип». Арман Гамаш вспомнил эти слова Эразма Роттердамского и подумал: а тот скрип, что он сейчас услышал, и в самом деле раздался или же это просто его страх? Он направил луч фонарика на ступеньки позади себя. Ничего.
Пол здесь был земляной, утоптанный за многие годы. Здесь пахло пауками, гнилым деревом и плесенью. Здесь пахло всеми склепами, в которых побывал Гамаш, эксгумируя трупы людей,
Что было захоронено здесь? Он знал: что-то было. Он чувствовал это. Дом, казалось, цеплялся за него когтями, мял в своих лапах, душил, словно храня свою тайну и умирая от желания сказать нечто злобное, коварное и жестокое.
И вот опять. Какой-то скрип.
Гамаш развернулся, и тонкий лучик света от фонарика выхватил из тьмы грубые каменные стены, балки и столбы, распахнутые деревянные двери.
Завибрировал его сотовый.
Гамаш вытащил трубку – хорошо знакомый номер.
– All^o.
– C’est moi, – сказала Рейн-Мари; она улыбнулась коллеге и прошла в один из проходов между стеллажами Национальной библиотеки. – Я на работе. А ты где?
– В старом доме Хадли.
– Один?
– Надеюсь. – Он рассмеялся.
– Арман, ты видел газету?
– Видел.
– Это отвратительно. Но мы знали, что это случится. Это почти облегчение.
Арман Гамаш был как никогда счастлив, что у него такая жена: его борьба была и ее борьбой. Она неизменно становилась рядом с ним, даже когда он пытался встать впереди. В особенности когда он пытался встать впереди.
– Я позвонила Даниелю, но он не отвечает. Оставила ему послание на автоответчике.
Гамаш никогда не оспаривал суждений Рейн-Мари, что делало их отношения ровными и счастливыми. Но он не мог понять, зачем нужно было звонить в Париж сыну из-за какой-то лживой статейки.
– Только что звонила Анни. Она тоже видела эту газетку. Просила передать, что любит тебя. Еще она сказала, что если ты хочешь, чтобы она кого-нибудь убила, то она это сделает.
– Как мило с ее стороны.
– Что ты собираешься предпринять? – спросила Рейн-Мари.
– Если откровенно, то я хотел оставить это без внимания. Не делать этому рекламу.
Последовала пауза.
– Может, тебе стоит поговорить с Мишелем?
– Бребёфом? Зачем?
– Ну, после первой я тоже так думала. Но теперь мне кажется, что дело зашло слишком далеко.
– После первой? Что ты имеешь в виду?
Фонарик мигнул, но Гамаш встряхнул его, и тот снова загорелся ярким светом.
– Вечерняя газета. Первый тираж «Ле журналь де ну». Ты его видел, Арман?
Фонарик погас, но по прошествии нескольких долгих мгновений загорелся, однако свет был тусклый и слабый. Гамаш снова услышал скрип. На этот раз у себя за спиной. Он повернулся и прошелся лучом по лестнице. Никого.
– Арман?
– Да, я слушаю. Скажи мне, пожалуйста, что там напечатано.
Он слушал, а вокруг него смыкалась скорбь старого дома Хадли. Ползла к нему, пожирала остатки мощности батареек. Наконец он остался в полной темноте в чреве старого дома Хадли.
– Арно было недостаточно того, что индейцы убивают друг друга, – сказал Бовуар. Они с Лакост шли бок о бок под лучами вечернего солнца, пятнающими грунтовую дорогу. – Арно приказал двум своим старшим офицерам отправляться в резервации и учинять там беспорядки. Agents provocateurs.
– А потом?
Это было почти невыносимо, но она должна была знать. Они шли по тихому лесу, и она слушала эти ужасные слова.
– А потом Пьер Арно отдал своим офицерам приказ убивать.
Бовуару трудно было говорить об этом. Он остановился и посмотрел в лес. Несколько секунд спустя рев в его ушах прекратился, и он снова услышал птичье пение. Дрозд? Сойка? Сосна? Может быть, это и делало Три Сосны таким примечательным местом? Не поют ли иногда хором три высокие сосны на деревенском лугу? Может быть, Жиль Сандон прав?
– И сколько людей было убито?
– Люди Арно не вели бухгалтерии. В Квебекской полиции до сих пор работает группа, которая пытается найти все останки. Убийцы оставили столько трупов, что даже не помнят, где прятали тела.
– Как же им это сходило с рук? Разве семьи не жаловались?
– Кому?
Лакост опустила голову и уставилась на землю. Это предательство было полным.
– Квебекской полиции, – тихо произнесла она.
– Одна мать из индейского племени кри попыталась. Три месяца она продавала самодельную выпечку, шапки и рукавицы. Так она накопила денег, чтобы купить билет на самолет. В одну сторону. В Квебек-Сити. Она изготовила плакат и пришла с ним протестовать к зданию правительства провинции. Целый день она провела перед Национальной ассамблеей, но никто так и не обратил на нее внимания, никто не остановился. Потом какие-то люди прогнали ее с частного владения, но она вернулась. Она приходила туда каждый день в течение месяца, спала в парке на скамье. И каждый день ей говорили, чтобы она ушла.
– Национальная ассамблея? Но это невозможно. Это же общественная собственность.
– Она стояла не у Национальной ассамблеи. Она думала, что это Национальная ассамблея, а на самом деле пикетировала перед отелем «Шато Фронтенак». Никто ей не сказал. Над ней только смеялись.
Лакост хорошо знала Квебек-Сити, помнила величественные башни отеля, поднимающиеся над скалой у реки Святого Лаврентия. Она понимала, что человек, незнакомый с городом, мог совершить такую ошибку. Но ведь у нее был плакат. Но ведь она спрашивала у кого-то, как ей пройти. Впрочем…
– Она не говорила по-французски?
– И по-английски. Только на языке кри, – подтвердил Бовуар.
В наступившем молчании Лакост представила себе внушительный отель, а Бовуар – маленькую морщинистую старуху с горящими глазами. Отчаявшуюся мать, которая хотела узнать, что случилось с ее сыном, но не знала нужных слов.
– И что случилось? – спросила Лакост.
– Не догадываешься? – спросил Бовуар.
Они снова остановились, и Бовуар посмотрел на озабоченное лицо Лакост. Потом ее осенило: