Санаторий смерти

Куин Эллери

Джим Роджерс подпер руками подбородок и хмуро уставился на рентгеновский снимок, который положил на письменный стол Джона Брауна. Если бы он тогда, десять лет назад, не оставил научную работу, сегодня, в свои тридцать с небольшим, он мог бы сделать себе имя. Но он принял предложение Брауна и стал санаторным врачом в «Храме здоровья», где ум его практически остался невостребованным. Воображаемые болезни тучных клиентов его интересовали мало, а бесконечные статьи, которые приходилось писать для журналов Брауна, давно наскучили. Он, правда, старался писать их на должном уровне, с научной строгостью и точностью, но они все равно

были предназначены для массы закормленных, ленивых и изнеженных людей, а не для коллег по профессии.

У доктора Роджерса был высокий лоб, темные глаза и слегка заостренный подбородок, который друзья считали чувственным, а недруги – свидетельствующим о слабоволии. Вначале ему казалось, что он вот-вот бросит работу в «Храме здоровья» и снова вернется в науку, но потом в нем возобладал фаталист и приспособленец. Он остался в санатории, по-прежнему писал скучные статьи, слушал излияния пациентов и пил больше, чем следовало бы.

Вдруг Джим так резко отодвинул от себя рентгеновский снимок, как будто тот опротивел ему, и беспокойно обвел взглядом кабинет. Кабинет, как, впрочем, и все, к чему имел отношение Браун, казался напыщенным и рассчитанным на внешний эффект, как декорация. Здесь стоял огромный, сразу бросающийся в глаза письменный стол с пресс-папье, массивной чернильницей из агата, рядом с которой под острым углом торчала зеленая ручка, закрепленная в специальной подставке. Перед чернильницей, лежало шесть журналов – ровно, как по шнурку, и строго параллельно. Да теперь вот еще – рентгеновский снимок. Ковер на полу, под ногами у Джима, был мягким и толстым. У стен, на половину их высоты, стояли стеллажи для книг, уставленные внушительными ценными томами, к которым Браун не прикасался с того дня, когда он купил всю эту библиотеку целиком у одного из своих клиентов; над стеллажами висели картины, изображающие греческих богов и богинь. Темно-коричневые бархатные шторы в сочетании с велюровой обивкой кресел и дивана усиливали гнетущее впечатление.

Джим подошел к нише в стене и повернул выключатель. Зажглись мощные лампы, и статуя Джона Брауна предстала перед ним, купаясь в электрическом свете. Джим с некоторой неприязнью посмотрел на мускулистые руки, мощный затылок, широкую грудь и прекрасной формы ноги. Он выключил свет и вернулся за письменный стол. Стоя за ним, он не сводил взгляда с двери в спальню и продолжал стоять в этой позе до тех пор, пока Гендерсон и Гартен не появились, наконец, снова, тихо затворив за собой дверь.

– Вот и все, – сказал доктор Гартен. – Мне остается только сказать, что мужество этого человека оставляет более сильное впечатление, чем его манеры.

– И не мудрено, раз он считает нас троих в какой-то степени повинными в его болезни, – заметил доктор Гендерсон. Он помолчал, пожал плечами и подал Джиму руку.

– С таким пациентом я вам не завидую, – сказал он, улыбаясь.

– Благодарю вас за визит, – сказал им Джим и распрощался с обоими. – Я сделаю все, чтобы отвлечь его от мыслей о болезни.

– Это, пожалуй, единственное, что вам остается, – ответил Гартен, идя к выходу вслед за Гендерсоном. – Да. Ну, всего вам хорошего.

Джим подождал, пока машина с коллегами отъедет от дома, затем решительно подошел к двери в спальню. Твердо взялся за ручку и вошел.

Джон Браун, голова которого покоилась на подушке, встретил Роджерса долгим взглядом. Рядом с кроватью сидела его жена, незаметное создание лет пятидесяти. Она поглядела на Роджерса глазами, полными слез.

– О, Джим, – всхлипнула она.

– Вон! – фыркнул в гневе Браун. – Вон отсюда, Роджерс. Вы принесли уже достаточно бед. Поскольку я практически уже мертв, ваши услуги больше мне не требуются. Я увольняю вас.

– Мистер Браун, вам нельзя волноваться, волнение гибельно для вас.

– Вон, я сказал!

– Я хочу сообщить вам нечто очень важное, мистер Браун…

Браун указал на дверь:

– Вон отсюда!

Капля пота выступила у него на лбу, скатилась по щеке и, блеснув, исчезла в уголке рта.

Роджерс, поджав губы, повернулся и вышел из комнаты.

– Ах, Джон! – Миссис Браун закрыла лицо руками и безудержно зарыдала. – Так нельзя.

– Прекрати выть! – резко бросил Браун. – Ты этим ничего не изменишь. Мне объявлен смертный приговор, но не воображай, что Джон Браун – трус. Сейчас не время причитать, сейчас пора действовать.

– Что ты имеешь в виду, Джон? – робко спросила она и вытерла слезы крохотным платочком. – Ты, верно, хочешь, чтобы я разыскала Барбару?

Он дернулся, будто от удара. Его налитые кровью глаза гневно сверкнули.

– Барбару! – крикнул он хрипло. – Отстань от меня с Барбарой! Я не желаю ни видеть ее, ни слышать о ней. Она для меня просто не существует – поняла?

– Но, Джон, ведь это твоя родная дочь, твой единственный ребенок, – прошептала миссис Браун. – Невозможно же так. Мы должны разыскать ее. Она должна вернуться.

– Чушь! С тех пор, как Барбара покинула этот дом, она прекратила быть моей дочерью. Она знала, что делает, пусть теперь расхлебывает.

– Но, Джон, ведь это ты, в сущности, толкнул ее на этот шаг, – осмелилась возразить миссис Браун.

– Я ее на это толкнул? Да я только запретил ей выходить замуж за этого шарлатана Роджерса, знахаря и костолома! Я только сказал ей – брось этого пьяницу, ему нужно только твое наследство. И ты называешь это – выгнать из дому?

– Но, Джон, ты же сам ввел его в дом. Ты же сам говорил, что он – многообещающий молодой человек, который очень ценен для тебя…

– Что касается его работы, то он справляется со своими обязанностями, иначе я давно вышвырнул бы его в сточную канаву, где ему, собственно, и место. Но при чем здесь это? Если Барбара оказалась такой дурой, что втюрилась в это ничтожество, при чем здесь я? Почему я должен отвечать за все – только потому, что взял его на работу? Лидия, одумайся, что ты говоришь!

Браун откинулся на подушки.

– Хватит меня упрекать, – сказал он, немного смягчившись. – Хотя бы сейчас… Затем помолчал и добавил:

– Смерти я не боюсь. Я верил в здоровье тела – это была моя жизнь и моя религия. Сейчас это уже все в прошлом – и жизнь, и вера. Бог показал мне, что я позволил увлечь себя ложью. Бесполезной и ничего не стоящей ложью.

Миссис Браун снова начала всхлипывать. Муж обнял ее за плечи и стал поглаживать, успокаивая.

– А сейчас оставь меня одного, милая моя. Мне надо о многом подумать. Иди сейчас. Иди.

Он сел на край кровати и уставился на ковер под ногами.

Она увидела, что муж, как это уже частенько бывало, в мыслях своих далек и от нее, и от Барбары. Он ушел в себя и снова думает о каких-то своих проблемах, в которые никогда не посвящал ее. На нее нахлынула волна одиночества.