Сандаловое дерево

Ньюмарк Элль

— Ты же знаешь, что лепреконы хорошие, да? — спросила я как-то.

— Угу.

— Лепрекон шалить не станет.

— Угу.

Но заговорщики не унимались. Сидя за обеденным столом, Билли просовывал в коробку какие-то кусочки, и я забеспокоилась, что они могут там испортиться. Но если убрать их из ловушки, поверит ли Билли, что его угощение съел лепрекон?

Коробку он, разумеется, забирал с собой в постель, и однажды ночью она свалилась с кровати на пол. Услышав на следующее утро протяжный вой — так, наверно, воют банши, — я сразу же прибежала в его комнату. Билли сидел в постели, плакал и рвал пальцами простыню, как Мартин, когда ему снились кошмары. Я обняла его, и он сразу обмяк, словно

марионетка с обрезанными нитями. Коробка высовывалась из-под кровати, и я подняла и прижала ее к груди, показывая, что крышка на месте и лепрекон не сбежал. Билли выхватил ее у меня и, понемногу успокаиваясь, крепко обнял. Какое-то время он еще всхлипывал и дрожал, а я, глядя на него, думала, что лучше бы и не пыталась заменить Спайка. О том, чтобы забрать коробку, теперь уже нечего было и думать.

Я катала его по колониальному кварталу в красной коляске, частенько напевая песенку про «старика Макдоналда», но Билли никогда не подпевал. Однажды мы отправились на тонге в магазин, и он таскался за мной по тесным рядам, дыша насыщенным ароматами воздухом и прижимая к себе коробку. Я предлагала ему сладости и игрушки, хотя в жестянке денег не осталось и мы просрочили платеж за коттедж. Я бы купила ему все, но мой сын только сказал: «Не надо».

Как всегда, пройти по магазину импортных товаров было затруднительно — на полу набитые рисом и луком джутовые мешки, на полках вдоль стен жестяные банки и стеклянные бутылки, в углу швабры, емкости с чистящей жидкостью. Я задержалась у стола с горками яблок и джекфрутов, выбрала шесть краснощеких гималайских яблок, отложила в сторонку вместе с баночкой земляничного джема для роти и повернулась к продавцу:

— Сколько с меня, Маниш?

Невысокого роста торговец покачал головой:

— Я радуюсь, даже если мои дяди и тети спят на веранде. Утром я иду через тела. — Он пожал плечами и улыбнулся.

— Ваша семья приехала по какому-то случаю?

— Вообще-то, да, — рассмеялся Маниш. — По случаю Раздела.

— Простите?

Он объяснил, что из-за роста насилия в городах тысячи людей хлынули в деревню. Вдобавок к родственникам Маниш приютил непожелавшую уезжать мусульманскую семью.

— Они мои старые друзья. Спят сейчас в сарае.

Некоторые семьи приютили до сорока родственников. Они жили вместе, довольствуясь малым, делясь последним, стараясь найти лишнюю картофелину для карри, лишнюю горсть риса. И все оставались дружелюбными и добродушными, принимая тяготы судьбы с завидной невозмутимостью.

Слушая Маниша, я думала, что хотела бы жить с ними. Бросить мое уютное бунгало со всем его эмоциональным грузом, завернуться в мягкое хлопчатобумажное сари — бледно-зеленое или, может быть, сиреневое, оно хорошо бы подошло к моим волосам — и сидеть на полу в тесном домишке. Билли играл бы с другими детьми, а я бы резала лук и молола кориандр с женщинами, слушала, как баюкают плачущего ребенка и как мычит корова. Я бы чувствовала под собой твердую землю и наслаждалась близостью к людям, которые не безразличны к бедам друг друга. Но вот места для Мартина в моих фантазиях не находилось. Даже смуглолицый, в курте и с биди он не вписывался в этот круг, потому что я не хотела видеть его там. Дело было не в Индии — одинока была я.

Я купила Билли лакированную голубую йо-йо, подписала долговую расписку и отвела сына домой, к Рашми, которая знала на удивление много всяких трюков с игрушкой и была рада их продемонстрировать. Я сказала ей, что после полудня отлучусь.

— Куда ты, мам? — спросил Билли.

— В клуб, малыш.

Мне осточертело одиночество. Был вторник, а по вторникам там играли в бридж.

Глава 33

Клуб напоминал старинный английский загородный дом,

где все гости знают друг друга, своего рода храм клубной жизни с правилами относительно одежды и поведения и обилием алкоголя, смягчавшего самые плотно сжатые губы. Я прошла через широкую веранду, небольшую прихожую и оказалась в уютной комнате с расставленными интимными группками кожаными креслами и диванчиками. Двое мужчин негромко разговаривали, дымя сигаретами. В комнате могло расположиться человек пятьдесят, не меньше, но сейчас, в послеполуденной тишине, царила атмосфера уныния, напоминавшая о последних днях Раджа.

Я прошла через комнату, известную как Кабинет, — ее назвали так из-за длинной, высокой стены с книгами и викторианским антиквариатом, — в центре которой стоял ярко освещенный бильярдный стол. Играли двое мужчин в рубашках с закатанными рукавами. Один, склонившись над зеленым сукном, прочерчивал кием прямую линию. Я услышала, как щелкнули друг о друга шары, как кто-то рассмеялся, а кто-то застонал. Потемневшие портреты покойных вице-королей, головы зверей с остекленевшими глазами, выцветшие, тонированные сепией фотографии на стенах.

В главном зале клуба, под высоким потолком с открытыми балками, медленно вращалось с десяток вентиляторов. Солнечный свет проходил через опоясывающую клуб веранду и, пронизывая застекленные двери, падал на полированный паркетный пол. Оглядевшись, я увидела Лидию и Верну, которые перекидывались в карты за одним из квадратных столиков. За другим четыре женщины в пестрых летних платьях играли в бридж, стряхивая пепел в стеклянные пепельницы и потягивая джин с апатичностью утомленных жизнью мемсаиб. Чудесный, безопасный заповедник Раджа, но, увы, герметичный и слишком ограниченный, — уже после первого года скуке и тоске по дому приходилось противопоставлять игры и алкоголь.

Вдоль одной стены тянулась полированная дубовая стойка с ротанговыми барными табуретами.

— Дикки, ах ты, негодяй!

Я вздрогнула от пронзительного крика. Краснощекая женщина с нарисованной усмешкой Бетт Дэвис восседала, чуть накренившись, на высоком табурете, скрестив ноги и положив руку на плечо стоявшего рядом молодого офицера. Держа пустой стакан в пальцах с огненно-красными ногтями, она помахала проходившему мимо официанту. Алое платье на бретельках не предполагало бюстгальтера, и обвислые груди прыгали под тонкой тканью. Она снова крикнула, и я подумала, что таким голосом можно тереть морковку.

Она являла собой мемсаиб иного типа: измученная женщина, долгие месяцы жившая в горах без мужа, слушавшая одни и те же шутки от одних и тех же людей, одни и те же сплетни, — часто их предметом была она сама, — читавшая одни и те же старые журналы, тосковавшая по лондонской жизни, флиртовавшая, а то и больше, а потом возвращавшаяся на зиму в Калькутту, Бомбей или Дели. Смех ее напоминал звук бьющегося стекла.

Я прошла мимо бара и направилась к столику, за которым играли в бридж, ловя обрывки приглушенных разговоров о Кубке Ливерпуля. В слаксах, сандалиях и светло-коричневой камизе я не вписывалась в компанию завитых любительниц бриджа, но и в пару подвыпившей дамочке тоже не годилась. Заметив меня, Верна призывно помахала рукой:

— Эви, как приятно видеть вас здесь.

Я выдвинула стул и поставила сумочку на пол.

— Играть не тянет, но вот решила зайти, поздороваться. — Я заказала джин с тоником, а Верна пододвинула поднос с пикантной бомбейской смесью. Я взяла соленый орешек.

— Мы и сами те еще игроки. Только время убиваем, ждем, когда сможем уехать домой.

Женщины рассмеялись, но даже смех получился каким-то вялым, сонным.

— И что же, кроме бриджа ничего? — спросила я.

— Нет, почему же. Есть еще танцы, любительский театр, теннис, крикет… — Верна уставилась в карты.