Сарацинский клинок
Шрифт:
– Да, Рейнальдо, – сказал он. – Должен…
– Мой муж Рикардо, – продолжала Элайн, – не раз упрекал меня за то, что у меня не хватает терпения переносить безумие Ио. Но это не имеет значения. Мы зря тратим время, мессир Пьетро. Я прошу тебя – пожалуйста, уезжай.
– А если я откажусь?
– Это будет стоить тебе головы. Ты не оставляешь мне иного выхода, как сообщить сиру Энцио о твоем приезде, и все, что последует…
– Падет на мою голову, – улыбнулся Пьетро. – Пусть так и будет. Я не собираюсь уезжать, пока не увижу Ио. Мою Ио, которую вырвали из моих объятий эти бездушные бандиты, которых вы называете благородными.
Элайн полуобернулась.
– Ты, – сказала она, – заслужил свою смерть.
– Возможно, – заметил он. – Напомните обо мне вашему супругу. Я надеюсь, что он чувствует себя хорошо…
– Мой муж, – без всякого выражения сказала она, – умирает. Где же справедливость в этом мире, если Рикардо умирает, а такое ничтожество, как ты, будет жить!
– Я сожалею, – сказал Пьетро.
– Не надо. Он не нуждается в твоем сожалении. И я тоже не нуждаюсь, хотя я обречена смотреть, как он годы чахнет от болезни, которая неизвестна ни одному из живущих лекарей. Энцио повез его на воды в Компанью – эти воды вылечивают. Они возвращаются сегодня вечером. О Боже! Почему я рассказываю тебе обо всем этом?
– Есть облегчение в том, чтобы рассказать кому-нибудь, – заметил Пьетро, – даже низкорожденному мужлану…
Она посмотрела на него.
– Ты не уезжаешь? – спросила она.
– Нет, – ответил Пьетро.
Она открыла рот, собираясь что-то сказать…
Но в этот момент в комнату ворвался Джакопо с белым от страха лицом и бросился в ноги Пьетро.
– Кошелек, мой господин, – задыхался он. – Сегодня вечером я заработал его, это правда! Я надеюсь, что проживу достаточно, чтобы истратить хотя бы половину – или хотя бы четверть…
Пьетро бросил ему кошелек с серебром. Джакопо подхватил его и, повернувшись, уперся взглядом прямо в лицо Элайн.
– О Боже! – застонал он и выбежал из комнаты так, словно все гончие ада гнались за ним.
– Проворный малый, – заметил Рейнальдо. – Можно подумать, что сам дьявол гонится за ним.
– Не сам дьявол, – мрачно заметил Пьетро, – но, возможно, его сын.
С этими словами он вытащил кинжал из ножен и замер в ожидании.
Элайн смотрела на него. Он так никогда и не узнал, что она хотела сказать. Ибо оба они одновременно услышали топот конских копыт. Одна лошадь. Один всадник. Наверняка это был не Энцио. Уж он прискакал бы с двадцатью вооруженными людьми с уже обнаженными мечами. Одна лошадь.
Взгляд Пьетро скользнул по лицу Элайн. Матерь Божья, этого не может быть. Безрассудство – это одно, но если его догадка справедлива, то это уже за гранью безрассудства. Здесь подходит только одно слово – самоубийство.
Он отнял руку от рукоятки кинжала и стоял неподвижно.
Это мгновение длилось бесконечно – Иоланта стояла в дверях и смотрела на него, забыв об Элайн, не видя ее, не замечая ни Уолдо, ни Рейнальдо, ни Руффио, ни случайных посетителей постоялого двора. Все они, как и вообще все люди, живущие на земле, не существовали для нее, не жили. Она вся сосредоточилась, впитывая новый образ своей любви, своей потери, своей тоски. В этот момент горького откровения Пьетро понял, как редко воплощение человеческой мечты совпадает с этой мечтой…
Он сравнивал ее с Элайн. Она выигрывала, спора нет. Рядом с ледяным совершенством – ее свежее широкоскулое лицо не прекрасное, но живое. Рядом с этим холодным, напряженным смятением, ее ослепительная ясность, радость, светящаяся в ее серых глазах, согревали его, поглощали его.
А она уже бежала к нему.
Ее рот, прижавшийся к его рту, словно возник из его памяти. Этот горячий, влажный рот искал его, жаждал, требовал. Теперь в нем не было нежности.
Как у Иветты, неожиданно подумал Пьетро и удивился, что такая мысль пришла ему в голову. Она слегка отодвинулась от него, но ее руки продолжали держать его, а глаза были такие откровенные. И он с болью подумал, что в этом есть уродство, и он, о Боже, он…
– Где твоя комната? – просто спросила она.
– Наверху, – прошептал Пьетро.
– Пойдем, – сказала она.
Пьетро повернулся, уверенный в том, что глаза всех, присутствующих в комнате, устремлены на них, и он испытал ужасную, отвратительную тошноту, которая холодными щупальцами схватила его сердце.
Элайн шагнула вперед. Это ее движение было исполнено неописуемой грации, как у танцовщицы. Но лицо ее было искажено и почти уродливо.
– Ты… ты шлюха! – сказала она.
Но взглянула на нее. Ее серые глаза оставались мягкими.
– Шлюха? – переспросила она. – А какая женщина не шлюха, дорогая кузина? Всем нам оплачивают пользование нашим телом той или иной монетой. А моя монета, я думаю, самой благородной чеканки. Это великая радость – чистая любовь мужчины, который любит меня. Не замки, земли, не соединение наших владений, устроенное нашими отцами ради выгоды. Подчиняться этому – вот настоящая проституция. Владения Синискола должны вобрать все земли в их границах. Ради этой большой и благородной цели меня продали Энцио, а тебя Рикардо. Ты говоришь, что любишь своего мужа. Тогда, дорогая кузина, откуда эта горечь? Потому ли, что ты завидуешь мужеству, с которым я грешу, – или, может быть, ты сама домогаешься этого прекрасного рыцаря с красивой наружностью, нежным сердцем и сильным телом, не испорченным отвратительными пороками, происходящими от распущенности?
Вот в этот момент Элайн ударила ее. Сильно, по губам.
Пьетро поймал руку Ио. Тошнота в нем превратилась в черную желчь. То, о чем он так давно мечтал, свелось к кабацкому скандалу между двумя женщинами, чье высокое происхождение и положение не помешали им вести себя с той же женской злобностью, какая свойственна любой кабацкой девке, или подтверждали подлинный демократизм всех женщин без исключения.
– Тебе не нужно держать меня, любовь моя, – засмеялась Ио. – То, что она ударила меня, только подтверждает мои слова. Мне жаль тебя, Элайн. Я не стыжусь моей любви к Пьетро, в отличие от тебя с твоей интрижкой с Андреа. Вашему детскому флирту не хватает воли и чувства, чтобы перерасти в настоящий грех, уважаемый всеми людьми больше, чем простая прихоть…
Элайн задохнулась. Слова Ио больно ударили ее. Она повернулась и выбежала из комнаты.
– Пойдем, – вновь сказала Ио.
Но путь им преградил Руффио.
– Госпожа, – сказал он, – простите меня. Но я очень хочу умереть в собственной постели, от старости. Ваш муж через час сожжет этот постоялый двор, а мой труп будет прикован в центре этого погребального костра, если я соглашусь на… это… Бога ради, госпожа, забирайте вашего прекрасного и приятного рыцаря и уезжайте – куда угодно. Потому что я уже лишился половины всех моих сбережений только за то, что предоставил место для этого безумства…