Сашенька
Шрифт:
— Наша квартира — помойка, Вера! Настоящая помойка! Гидеон! У нас нет ни копейки. Мы должны вернуть мяснику двадцать рублей, иначе потеряем кредит. Привратнику мы задолжали восемь рублей, а…
— Довольно, довольно, дорогая. Что у нас на обед?
— Каша с сыром. Больше ничего не смогла купить. В городе нет продуктов. Виктория! Софья! Ваш папенька пришел!
Послышался неспешный топот ног в тяжелых башмаках. В дверном проеме стояла девочка и пристально смотрела на отца печальными тусклыми глазами, словно он явился с другой планеты.
— Здравствуй, папа, — поздоровалась
— Вика, дорогая! Как дела? Как в гимназии? А как твой воздыхатель? Все пишет тебе стихи?
Он раскрыл объятия, но его старшая пятнадцатилетняя дочь осталась стоять на месте, даже не изменившись в лице.
— Мама очень устала. Она плачет. Тебя уже давно не было. Нам нужны деньги.
Высокая, смуглая, с прилизанными волосами, в халате, с очками в роговой оправе, Вика напоминала Гидеону строгую библиотекаршу. Она была совсем на него не похожа.
— Где ты был? Пил? Волочился за женщинами легкого поведения?
— В чем ты меня обвиняешь? Меня? Уж кого-кого, но меня? — Гидеон потупил взгляд. Несмотря на то что его большой рот, озорные черные глаза, непослушные волосы и борода были созданы для красивых жестов и веселого смеха, он почувствовал стыд и пустоту.
Откуда она набралась этих словечек: «женщины легкого поведения»? От мамаши, от кого же еще!
— Мне нужно делать уроки, — сказала Вика и, сгорбившись, ушла.
Гидеон пожал плечами: Вера настраивает детей против него. Потом он услышал легкие шаги. Софья, смуглая девочка с вьющимися волосами цвета воронова крыла и такими же глазами, бросилась ему в объятия. Он встал и закружил ее.
— Мушь! — проревел он. — Моя дорогая Мушь!
Так прозвали Софью, потому что в раннем детстве она напоминала озорную мушку. Сейчас она повзрослела: черными кудряшками, глазами и волевым подбородком, а также неуемной энергией она напоминала своего отца.
— Ты где был? Случилась революция? В булочной мы видели драку! Я хочу уехать отсюда, папаша. Возьми меня с собой! Как твои друзья-революционеры? Ты что-нибудь видел? Я на стороне рабочих! Как дела, папаша? О чем ты пишешь? Я скучала по тебе. Ты не заболел? Мы надеемся, что не заболел! Мы все такие ханжи! — Она повисла на нем, как обезьянка. — Над чем ты сейчас работаешь, старый момзер? [9]
9
Бездельник, шалопай (евр.).
Ему нравилось, как она называла его по-еврейски папашкой-бездельником и щекотала его бороду.
— Может, сочиним что-нибудь сейчас, Мушь? Мне нужно быстро написать статью.
— Да-да! — Мушь схватила его за руку и потянула в кабинет, где невозможно было ступить, чтобы не споткнуться о кипы бумаг и журналов, — однако стремительная Мушь ухитрилась миновать все и придвинуть к столу его зеленое кожаное кресло, со знанием дела вставила бумагу в печатную машинку и прокрутила каретку.
— Правильно! — похвалил отец.
— А для кого мы сегодня пишем? Для кадетов? Для меньшевиков?
— Для меньшевиков! — ответил он.
— Значит,
— Только на этой неделе! — засмеялся он.
— Сколько слов?
— Пятьсот. Не больше. У нас есть выпить? Мушь стремглав бросилась за стопкой водки.
Он одним глотком выпил и сел в кресло, Мушь устроилась у него на коленях, положила свои ладошки на его руки и воскликнула: Печатай, папаша, давай! Как тебе это? «Реакционные выходки режима исчерпали себя». Или «На улице я увидел голодную изможденную женщину, вдову рабочего, она качала ребенка у дома богача, наживающегося на войне». Или…
— Ты так похожа на меня, — сказал он, целуя ее в лоб.
— Гидеон был одним из немногих журналистов, которые могли за несколько минут без особых усилий «родить» статью, украсив ее цветистыми фразами и сухими фактами. Поскольку он все никак не мог для себя определить, кто он — конституционный либерал, кадет, умеренный социал-демократ или меньшевик, — он продолжал под разными псевдонимами писать и для тех, и для других. Гидеон много путешествовал, поэтому его репортажи часто ссылались на опыт зарубежных стран и забытые войны, а это не могло не впечатлить читателя.
Его беспечно брошенные выражения нередко становились крылатыми. Их подхватывал народ. Издатели просили еще и еще. Он никогда не сожалел о том, что позволил Самуилу выкупить его долю в семейном бизнесе, хотя, если бы не согласился, сейчас бы он был очень богатым человеком. Гидеон ни о чем не жалел. Кроме того, деньги в его руках никогда не задерживались.
Вечером он обещал меньшевистскому издательству «боевой» репортаж о событиях на улицах. Сейчас, печатая, он ощущал на своих крепких руках трепещущие пальчики Муши. Он работал быстро, барабанил по клавишам и выкрикивал «Новая строка!» в конце каждой строки. Тогда Мушь переводила каретку, что-то радостно бормоча себе под нос, от возбуждения дергая коленками.
— Все! — сказал он. — Готово! Твой папа только что заработал несколько рубчиков.
— Которых мы так и не увидим! — крикнула Вера из коридора.
— На это раз я, наверное, тебя удивлю! — Гидеон ощущал себя благодетелем. У него в карманах было достаточно наличности, чтобы расплатиться с долгами, задобрить Веру, купить девочкам новые книги и платья и что-нибудь вкусненькое. Он предвкушал, как раздаст деньги: Вера улыбнется; Мушь закружится в танце; даже Вика снова его полюбит.
Когда Вера подала гречневую кашу с козьим сыром, она опять спросила о деньгах, даже не вспомнив, что грядет революция.
— Папа, а Сашенька вправду большевичка? Как дела у тети Ариадны? А правда, что доктор прописал ей опиум? — Мушь сыпала вопросами и что-то тихонько напевала, пока Гидеон пытался найти ответ.
Вика пристально смотрела на отца каждый раз, когда Вера поджимала губы, вздыхала или шмыгала носом.
— Вика, не будь такой дурой! — воскликнула Мушь. — Дай папе поесть. Он любит поесть, правда, папа-момзер?
Никто не мог испортить Гидеону аппетит. Ел ли он кашу в своей унылой квартире или осетрину в «Константе», он всегда чавкал, обнюхивая еду как довольный пес и пачкая бороду без всякого стеснения.