Сашенька

Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

Ни дня, ни часа, ни минуты не проходило без того, чтобы его не снедала непреодолимая потребность видеть ее, говорить, касаться. Он хотел, чтобы она радовала его взгляд, хотел запомнить каждую черточку ее лица, чтобы, когда ее не было рядом, он мог ощущать ее присутствие. Теперь он смотрел даже на знакомые до боли места с благоговением, особенно если они напоминали о ней. В тот день, например, он бродил по улице Горького. Звезды и башни прославляли не царя или Сталина, а ее, Сашеньку.

Когда он проходил мимо улицы Грановского, где она жила, над этой улицей разлилось призрачное сияние.

НКВД охранял не маршалов и комиссаров, он охранял его любовь, которая жила здесь.

Однако

любовь всегда приносит страдания: она замужем. И он женат. И встретились они в непростое время. Когда-то он любил свою жену, но постоянные бытовые неурядицы превратили страсть в привычку: они стали как брат и сестра — или еще хуже, соседи по квартире, в которой они жили с маленькой дочерью. А Сашенька была — он не мог подобрать высокопарных слов — просто самой красивой женщиной, какую он когда-либо встречал. Ему казалось, что он сидит на горе, на головокружительной высоте, смотрит вниз на сверкающую землю, увенчанную звездами. Сколько это продлится? Они не могут терять ни секунды.

— Который час? Я опаздываю. Поторопись, Стас! — Внезапно он почувствовал нетерпение, как будто должен был кому-то рассказать о своей страстной любви. — Я влюблен, Стас. Нет, больше чем влюблен, — я без ума от нее!

* * *

На другом конце столицы, в Китай-городе, Сашенька в красивом алом костюме, который она иногда надевала на работу, поднималась по ступенькам в ателье месье Абрама Лернера, последнего в Москве портного старой школы, услугами которого пользовались также сотрудники спецслужб НКВД. Именно он сшил новую форму для маршалов, когда Сталин снова ввел воинские звания. Поговаривали, что он сшил мундир для самого Сталина, но генсек был консерватором в том, что касалось одежды, поэтому, скорее всего, то были просто слухи. Лернер взял на работу Клеопатру Фишман, чтобы та обслуживала жен ответственных работников. Сашенька знала, что Полина Молотова и другие жены вождей заказывали наряды у Фишман (некоторые непременно оплачивали свой заказ, другие не платили ни копейки). Сегодня в конце рабочего дня Сашенька заехала в ателье, чтобы забрать еще один новый костюм. Она с нетерпением ожидала в приемной, где лежали горы американских журналов «Вог» и «Базар»: когда клиенту нравилась определенная модель, он указывал на нее пальцем, а Клеопатра с командой швей мастерила его. Лернер с Клеопатрой, не связанные родственными узами, однако несколько десятилетий проработавшие вместе, жили на неком островке старорежимной учтивости: их ателье, вероятно, было единственным во всем Советском Союзе, где никого не арестовали и не расстреляли за последние десять лет.

Клеопатра Фишман, приземистая женщина, пахнущая цикорием, с вьющимися седыми волосами, провела Сашеньку в примерочную, где развернула голубой шелковый костюм с гофрированной оборкой на юбке.

— Хотите примерить или будете забирать без примерки? Сашенька взглянула на часы.

— Я его надену. — Она быстро сбросила свою одежду — ей пришло в голову, что раньше она никогда так не раздевалась, — и, свернув, засунула ее в сумку, затем надела новый костюм. Сашенька затрепетала от прикосновения шелка.

— И прическа у вас новая, Сашенька.

— Сделала перманент. Вам нравится?

Пожилая женщина осмотрела ее с ног до головы.

— Вы так и сияете от счастья, товарищ Сашенька. Вы беременны? Ничего не хотите рассказать старой Клеопатре? 

* * *

Через четверть часа, ровно в семь вечера, в укромном месте в «Метрополе» Сашенька в новом костюме, с новой прической, в новых чулках и блузке, благоухающая новыми

духами, целовалась с Беней Гольденом, который, хоть и был в своем грязном, потертом белом костюме, тоже побрился, подстригся и помылся.

Они занимались любовью, разговаривали, смеялись — потом она достала из сумки пакет и бросила его на кровать.

Беня подскочил, взвесил его на руке и открыл.

— Небольшой подарочек.

— Бумага! — выдохнул он. В магазине Литфонда ему больше не отпускали бумаги, поэтому Сашеньке пришлось заказать ее самой. — Через бумагу лежит путь к сердцу писателя.

Они уже десять дней подряд встречались в «Метрополе», их отношения вышли за пределы просто сексуального влечения. Сашенька рассказала ему о своей семье; он — о своих помешанных родителях из Львова, о своих приключениях в Гражданскую войну, о бесчисленных вопиющих любовных глупостях, которые он совершал. После двадцати лет работы в недрах большевистской системы Сашеньку приводила в замешательство насыщенная событиями жизнь Гольдена: любое несчастье в его устах превращалось в комедию, где он играл роль главного шута. Его нападки на чиновников, скучные и обидные в устах другого, являлись гротескными шаржами.

Его взгляды на социалистический реализм, писателей и режиссеров были до неприличия скабрезными, однако когда он рассуждал о поэзии, на глаза его наворачивались слезы.

Он давал ей книги и водил в кино на дневной сеанс; они любовались Москвой во всей красе — расцвели сирень и ландыши; он даже покупал ей букеты фиалок, которые привезли, как уверяла продавщица, прямо из Крыма.

— Ты вернула мне вкус к жизни, — говорил ей Беня.

— Что мы с тобой делаем? — отвечала она. — Я чувствую себя так, будто парю в небесах. Когда двадцать лет ведешь жизнь порядочной женщины, а потом нарушаешь все правила, можно сойти с ума.

— Ну, я хотя бы немного тебе нравлюсь? — настаивал он.

— Ты всегда хочешь услышать похвалу в свой адрес, милый, — улыбалась она, глядя в его голубые глаза с желтыми зрачками, которые не отрывались от ее лица, на ямочку на подбородке, на губы с постоянно играющей улыбкой. Сашенька почувствовала, что со времен своего детства с Лалой еще никогда так не смеялась, если не считать забав с детьми. Мендель с Ваней смеялись мало, и теперь она понимала, что в ее мире много угрюмых людей (особенно среди большевиков). — Тебе еще и еще нужна похвала, верно? Наверное, твоя мама очень любила тебя, когда ты был ребенком!

— Любила. Неужели это настолько очевидно? Я был сильно избалован.

— Не собираюсь я ничего говорить из того, что я думаю о тебе, глупый галичанин. У тебя и так «головокружение от успехов». — Она вздохнула. — Я хочу тебя постоянно.

Сашенька стояла у окна, легкий ветерок обдувал ее вспотевшее тело, на ней не было ничего, кроме чулок.

Он, обнаженный, лежал на кровати и курил «Беломор», на нем была лишь белая кепка. Она подошла к нему, легла на него, подперла голову рукой, затянулась его сигаретой и выпустила голубые облака дыма прямо ему в рот. Но, пожалуй, впервые за все это время он не стал заниматься с ней любовью.

— Я написал статью в твой журнал, — сказал он, не глядя на нее. — О коммуне имени Дзержинского…

— …где воспитываются дети изменников Родины?

— Это заведение, способствующее духовному обогащению, — задумчиво произнесла она. — Это фронт борьбы за их перевоспитание в полноценных советских детей.

— Я не могу так писать, Сашенька. Даже если я превращусь в самого хладнокровного, трусливого и кровожадного подонка, я не смогу так написать…

— Что ты имеешь в виду? Это рассказ о духовном возрождении.