Саван алой розы
Шрифт:
– Что же – ваша матушка сама ухаживала за розами? – изумился Кошкин.
– Да, матушка не чуралась возиться с землей – ей это нравилось. Но конечно же в ее распоряжении имелись и садовники… – Александра Васильевна в очередной раз поправила и без того аккуратную манжету на рукаве, потом одернула себя и, не зная куда деть руки, в конце концов сжала их в замок – крепко, до натянутой ткани на костяшках пальцев. – Уже два года ей помогал молодой человек, пришлый, из финнов. Его имя Йоханнес Нурминен. Ганс – как звала его матушка. Матушка всегда хвалила Ганса и отзывалась о нем очень тепло… Помогала деньгами, даже взяла в кухарки его сестру с больной дочкой, из жалости. Так вот, четыре месяца назад, в мае, маму… – Александра Васильевна еще крепче сцепила пальцы и ниже наклонила
– Она написала имя?
– Только первую букву имени – «Г». Дальше неразборчиво. Но полиция, как только узнала про Ганса, тотчас решила, что она хотела написать его имя, но не успела.
Кошкин теперь удивился, почему сказанное этой женщиной так сильно расходится с тем, что он об этом громком деле слышал. Он действительно не вникал в суть расследования, пока оно велось, но из того, что читал в газетах и слышал в кулуарах, было очевидно – полиция сыскала душегуба, и никаких сомнений нет, что виновен именно он. По словам же этой невзрачной дамы выходило, что коллеги Кошкина схватили чуть ли не первого встречного. Что-то здесь не так. И Кошкин, признаться, гораздо более был склонен доверять своим коллегам, а не этой женщине.
– Надпись на стене – единственное доказательство против Ганса? – придирчиво спросил он.
И женщина явно очень нехотя выдавила:
– Нет. Кто-то забрал деньги, дорогие картины и ювелирные украшения из маминых комнат. И тогда полиция решила, что Ганс снова стал требовать у матушки денег, та отказала, и он ударил ее. А когда матушка убежала и заперлась, то Ганс якобы вошел в дом и ограбил его. Но это абсурд! – Александра Васильевна еще раз подняла на Кошкина глаза, в которых теперь стояли слезы. – Во-первых, я часто бывала у мамы, я знаю Ганса – он не позволил бы себе ничего подобного! Требовать… боже мой, только не он! А во-вторых, матушка никогда ему не отказывала прежде. Она и сладости раньше передавала малышке Эмме, его племяннице, и мои детские игрушки, и одежду! Отчего бы она вдруг отказала? Матушка не была алчной женщиной! Ну а в-третьих, я сама, своими глазами видела ту надпись на стене, и мне показалось – хотя вторая буква начертана крайне неразборчиво, а третья и вовсе не читаема – что там явно значится «Гу», а не «Га». «Меня убил Гу…» – так написала матушка! И всё же мои доводы полиция не услышала: Ганса схватили и арестовали. Скоро состоится слушание в суде, а потом… его повесят.
Александра Васильевна опять опустила глаза в пол, а ее пальцы, сцепленные в замок, мелко подрагивали.
– Вам жаль этого парня? – спросил Кошкин.
– Да, мне жаль его. Этот же вопрос мне задал следователь в ответ на мои многочисленные доводы, а после спросил с отвратительным снисхождением, замужем ли я.
Кошкин тотчас устыдился, потому как собирался задать точно такой же вопрос. Замужем Александра Васильевна, очевидно, не была, причем, скорее, ходила в девицах, чем во вдовах.
Смущаясь собственных слез и быстро их утирая, женщина вдруг начала говорить тверже и настойчивей:
– Но дело не в жалости или сочувствии! Я бы ни за что не явилась сюда, не отважилась бы еще раз пройти через все унижения – если б у меня не появились доказательства.
Не дав возразить, она тотчас раскрыла объёмный ридикюль, скорее даже чемоданчик, что прежде стоял у ее ног. Оттуда дама извлекла внушительную стопку толстых тетрадей – не ученических, а истинно девичьих, с разрисованными акварелью обложками и старательно выведенными вензелями – и придвинула их Кошкину через стол.
«Дневникъ Розы Бернштейнъ. Апр?ль – сентябрь 1866 годъ», – было выведено чернилами на обложке.
– Это дневники мамы, она вела их всю жизнь.
– Разве вашу матушку звали Роза Бернштейн? – усомнился Кошкин.
– Да… то есть, чтобы выйти за отца, матушка приняла православие и сменила имя: по закону она звалась, разумеется, Аллой Яковлевной Соболевой. Однако дома ее по-прежнему звали Розой. А сама она представлялась чаще девичьей фамилией – говорила, что по старой памяти…
Объяснение показалось Кошкину странным, да и сама Алла-Роза удивляла все больше. Но опомниться ее дочка времени не дала: Александра Васильевна говорила теперь быстро и неожиданно напористо:
– Здесь не все дневники, а только те, что я успела перевести: мама… не получила должного образования, она неважно знала русский и писала на странной для вас смеси русского и идиша с некоторыми употреблениями иврита. Матушка была с детства крещеной лютеранкой, как и мой дед, Яков Бернштейн. Однако воспитание и образование ее было домашним, и учила ее, по большей части, моя бабушка – а она иудейка, – Александра Васильевна снова ниже наклонила голову, будто в самом деле боялась осуждения. – Словом, я сочла за лучшее поверх текста добавить перевод. Старалась писать как можно разборчивей, но, если вы не сможете прочесть что-то, выписывайте на отдельный лист, при следующей встрече я все поясню.
– При следующей встрече?..
Кошкин с замешательством глядел на стопку тетрадей, только теперь осознав, что эта женщина пытается заставить его прочесть их все…
– Да, мне нужно будет передать вам остальные дневники – их примерно столько же. Если, разумеется, вы не против взяться за это дело… – Александра Васильевна сникла, тонко угадав его настрой. Голос ее вновь стал робким да несмелым: – Лидия Гавриловна предупредила, что вы можете отказаться, и, разумеется, настаивать я не посмею. Но, молю вас, Степан Егорович, прежде чем отказываться, прочтите записи мамы! Я прочла их все – и пришла в ужас… В дневниках имеются некоторые компрометирующие мою семью сведения, и первым моим порывом было их сжечь! Возможно, я еще и пожалею, что не сделала этого… И все же я прошу вас прочесть дневники мамы, потому как в них в больших подробностях описана жизнь человека, который имеет гораздо больше причин желать маме смерти, чем ее садовник. А главное, зовут этого человека Гутман. Шмуэль Гутман. Мама… была знакома с ним в молодости. А в последнем дневнике – право, я еще не перевела его, но твердо запомнила ее слова. Буквально за неделю до гибели – и это была последняя ее запись – мама пишет, что увидела призрак из прошлого, свой самый страшный кошмар. Она боялась этого человека, Шмуэля Гутмана. И в дневниках подробно описано почему.
Глава 2. Роза
август 1866
Роза ничего не слышала, кроме своего сбитого дыхания, и ничего не видела, кроме вязких черных вод там, внизу, за перилами, на которые она опиралась.
«Хоть бы не помешал никто…» – настойчиво твердила она про себя, но сделать последний решающий шаг все не хватало духу.
И вдруг, очнувшись, осознала, что ей как раз мешают. Не Шмуэль, нет. Какие-то незнакомые люди толпятся рядом, льнут к ограждениям набережной. Но занимает их не сама Роза, а нечто другое, на что они смотрят, указывая пальцами и причитая. Проследила за их взглядами и Роза. Оглянулась туда же, на страшную Черную речку – но не вниз, а назад по течению. Там, под низким пешеходным мостком, качалась на волнах лодка, к коей и было приковано всеобщее внимание. А в лодке белело что-то, в чем Роза, не веря своим глазам, угадала очертания нагого женского тела.
Поддавшись порыву, Роза вдоль перил направилась ближе к пешеходному мостку. Огибая зевак и не отрывая глаз от зрелища. Все еще надеясь, что ей почудилось… но нет.
Девушка со скрещенными на груди руками, с лицом, обращенным в ночное небо, действительно лежала на дне лодки. На груди ее покоилась роза на длинной ножке, будто рассекающей белоснежное тело надвое. Те же розы, алые и белые, со старанием были разложены по обе стороны от девушки, ими же обрамили ее лицо, их же вплели в волосы. Волосы у девушки были красивыми – длинные, подвитые и разложенные веером на подушке из роз. Волосы были золотистыми, того же редкого оттенка, что и у актрисы Журавлевой.