Саван алой розы
Шрифт:
Самое поразительное – Воробьев даже не осознал, насколько близок в этот миг был его конец. И пусть тростям Лезина окраситься свежей кровью прямо сейчас все-таки не грозило, места своего Воробьев мог лишиться запросто! Тем более что лицо Кошкина уже налилось красным цветом, и он в самом деле был готов обрушить на химика всю силу своего гнева. Покуда не осознал тщетность этого.
Горбатого, видать, могила исправит.
Парочкой крепких выражений Кошкин все-таки припечатал своего протеже – а после, все дорогу до Васильевского острова, Воробьев дулся
– Вон ее лавка, – хмуро кивнул Воробьев, когда прибыли на место, – под кривою вывеской. И, кажется, хозяйка еще на месте – повезло нам. Что ж, Степан Егорович, если вам удастся вызнать у этой женщины что-то большее, чем узнали мы с Александрой Васильевной, то, клянусь, я съем свою шляпу, как говорят англичане!
А Кошкин уже понял, что напрасно его протеже это сказал. Он приблизился к высоким витражным стеклам цветочного магазинчика и, прищурившись, глядел на вывеску над ними. Вывеска была из деревянных дощечек, на которых краской вывели название «Цв?ты и …». Что именно шло в дополнение к цветам, было непонятно, потому как вторая половина вывески оказалась разбита местными хулиганами. А потому прикрыта куском материи, трепещущей на ветру.
– Позвольте вашу трость, Кирилл Андреевич, – попросил Кошкин.
А после, подняв ее над головой, ловко сорвал кусок материи с обломков вывески.
Надпись под нею читалась, конечно, неважно, но вполне можно было разобрать: «Фотографія Самуила Штраубе».
* * *
Пойманный своем промахе, Воробьев был уязвлен до крайности. Но хорохорился, еще и оправдания себе искал. И вот уже эта его черта Кошкину не нравилась абсолютно. Ошибаться не стыдно – стыдно не признавать ошибок! Иначе никогда не научишься избегать новых.
А что до самодеятельности Воробьева, его попытки без надзору сверху допросить жену Глебова, Кошкин, хоть и крыл его на чем свет стоит – даже взглянул на химика по-новому. С интересом. Смелости тому было не занимать. Воробьев умел принимать решения сам, и принимал их быстро – а в сыщицком деле это всегда огромный плюс! Что греха таить, Кошкин, в начале карьеры, тоже ведь далеко не обо всех своих художествах докладывался начальству. И, заполучив адресок важного свидетеля, вполне мог расхрабриться и поехать к нему сам, никому ничего не сказав. Чтобы и лавры, в случае успеха, достались ему одному.
Но тогда уж Кошкин и работал со свидетелем изо всех сил, носом землю рыл – но хоть что-то важное да приносил начальству! И получал заслуженную похвалу да продвижение по службе.
А Воробьев – нет, он подобных амбиций не имел. Он поехал на Васильевский остров, чтобы перед девицей Соболевой покрасоваться. Чтобы с нею наедине побыть. Мужчины, когда влюблены, совершают поступки столь идиотские, что, на месте докторов, Кошкин приравнял бы влюбленность к душевным болезням да запирал бы в богадельне, пока не излечатся…
Но и здесь он упрекать Воробьева не имел никакого
Он знал, что хотел предложить Воробьев в лаборатории. Точно так же, как изъяли трости Лезина, он хотел изъять трости Дениса Соболева – и поискать кровь на них. И это было логичным. И уместным. Это могло бы снять все подозрения по поводу Соболева, если бы крови не обнаружилось.
Зато, если бы кровь обнаружилась… Кошкин об этом и думать не хотел.
* * *
Анна Степановна была женщиной лет немногим больше сорока –значительно моложе отлично сохранившегося Лезина, но годы на внешности супруги Глебова отразились сполна. Невысокая, раздавшаяся в талии; лицо ее еще сохраняло остатки миловидности, но было иссушенным временем и слишком неприветливым, злым, чтобы о той миловидности вспоминать. Жизнь с господином Глебовым, законный он ей супруг или нет, точно не была сладкой. И грозила стать еще более непростой, потому как Кошкин сразу смекнул: с цветочной лавкой хозяйка вынуждена распрощаться.
Встретила она полицейских сурово и будто заранее знала, что добром разговор не кончится – а потому говорить напрочь отказалась.
– И когда только вы меня в покое оставите – никакого житья нет! – Анна Степановна, уперев в бока руки, ругалась и изо всех пыталась не пустить сыщиков дальше порога. – Не знаю я ничего! Что знала – вон ему, – кивнула на Воробьева, – уже рассказала!
– Господин Воробьев – мой подчиненный, – спокойно, стараясь не злить цветочницу еще больше, объяснился Кошкин. – Он, по правде сказать, и не должен был вам вопросов задавать. Он в сыщицком деле новичок и, ежели обидел вас расспросами, то расплатится он за это сполна, уж поверьте.
– Да ничем он не обидел! – пошла на попятную и неожиданно смягчилась хозяйка. – Хороший мальчонка, а вам, начальничкам, лишь бы наказывать! Не стану я с вами разговаривать – сказала же, не знаю ничего!
– Лукавите, Анна Степановна, – мягко улыбнулся Кошкин. – Вы ведь с Розой Яковлевной крепко дружили в юности – а тут встретились, спустя столько лет. Неужто и парой слов не перекинулись?
– Ну да – дружили! Она барышня, а я посуду за господами мою – вот уж дружба так дружба!
– И все-таки Роза Яковлевна к вам хорошо относилась, по-доброму. И вы ее любили. Прежде. А потом рассорились. Стало быть, из-за мужа вашего?
Хозяйка лавки крепко поджала губы – и Кошкин видел, как они дрожат. Неужто и правда от обиды?
– Тетрадки ее, значит, тоже читали? – догадалась Анна Степановна, и голос ее потускнел. – Так чего ж вы пытаете меня расспросами! Сами все знаете, как было! Вот что за народ вы – любите-то поковырять, где побольнее!
Кошкин покачал головой, потянулся, было, чтоб коснуться ее руки – но женщина дернулась, не далась.
– Я ведь не из праздного любопытства вас спрашиваю, Анна Степановна. Вашу подругу кто-то убил – жестоко и несправедливо. Неужто не жаль вам ее?