Савва Мамонтов
Шрифт:
На улице мела поземка, ветер ударял порывами, и на свою Передвижную выставку Михаил Васильевич приехал озябший, растеряв перед встречей с Третьяковым последние крохи уверенности. Дело предстояло малоприятное: попросить немного денег в счет конечной расплаты за картину.
Добрые слова в «Московских ведомостях» — подспорье, мнение Соловьева Павел Михайлович уважает, но не будет ли полного отказа?..
Шел к «Варфоломею» совершенно уже раздавленный неверием.
— Вот и Нестеров! — увидел его Ярошенко и представил своего собеседника: — Адриан Викторович Прахов, профессор, распорядитель работ в Киевском Владимирском соборе. Адриан Викторович ждал вас.
— У меня к вам предложение, —
— Но там же Васнецов!
— Работы еще очень много… А вы тот, кто очень нужен Владимирскому собору. Я это понял с первого взгляда на вашу картину. Она полна русского чувства, можно и сильнее сказать — русской любви… С ответом не торопитесь. Но я вижу, я знаю — вы необходимы собору.
Ярошенко и Прахов простились — они ехали к Репину, и Михаил Васильевич, оставшись наедине со своей радостью, никак не мог успокоить дрожи, которая трясла его изнутри. Он стоял перед какой-то картиной, не видя ее… Решиться на росписи в соборе — отказать множеству своих замыслов, но это тот самый заказ, что родил Микеланджело, Рафаэля, чудо новгородских и псковских церквей, ярославского храма Ильи Пророка!..
Еще через полчаса Михаил Васильевич встретился с Третьяковым. И был сражен. Вниманием, отеческой заботой. Он выдал ему 150 рублей (Нестеров сам назвал эту цифру) и внимательно проследил за тем, чтобы деньги были уложены в бумажник и надежно спрятаны.
11 марта 1890 года Михаил Васильевич писал родным: «В пятницу я был у Третьякова, принял он меня очень любезно, но денег дал лишь половину (тысячу рублей. — В. Б.)…другую (заплатит. — В. Б.)тогда, когда вещь вернется из провинции. Показывал Третьякову наброски будущей картины. Композиция ему понравилась, понравился и дух картины, после долгой беседы он проводил меня, поцеловавшись… Между прочим, он, как и Поленов, советовал ехать в Киев, но не утруждать себя работой и поберечь силы на картину».
15 марта 1890 года Нестеров был в Киеве.
Савве Ивановичу Мамонтову Нестеров не был близок, он души не чаял в Костиньке Коровине — жизнелюбе и шалопае. У Коровина душа нараспашку, умен, весел, с ним легко. Нестеров — ходячий обнаженный нерв. Хохоча сам и других забавляя, не расстается с неведомой трагедией. О первородном грехе, что ли, все время помнит?! Печали и радости от матери родной скроет. Душа женственная, настороженная, чувствующая обиду за сто верст. А Савва-то Иванович, заматерев, приобрел замашки вельможные. Однажды срезал Врубеля, потянувшегося за бутылкой дорогого вина: «Это не про твою честь! С тебя довольно чего попроще!» И гордый, но пьющий Врубель пропустил мимо ушей безобразную реплику покровителя… Нестеров такого даже подумать о себе не позволил бы. Неуютный был человек Михаил Васильевич. Иное дело Врубель. Он появился в доме Мамонтовых на год позже Нестерова, но тотчас стал своим человеком и на Садово-Спасской, и в Абрамцеве. Нестеров тоже жил в Абрамцеве, а вот в московском доме Мамонтовых он — редкий гость. Письма писал одной Елизавете Григорьевне. Если же поминал Савву Ивановича, то с иронией, с оттенком неодобрительности. В 1928 году, побывав в Абрамцеве, Нестеров писал Дурылину: «Там все по иному, чем было еще недавно. Природа же все так же прекрасна, как и сорок лет назад… Вспомнился и прекрасный образ Верушки, и ее благочестивой, без ханжества матери. И сам Савва великолепный, шуты и карлы, его окружавшие…»
Этими «шутами и карлами» много сказано. От того дара, каким владел Нестеров, Савву Ивановича ломало и корчило,
Другое дело Елизавета Григорьевна. О всех творческих задумках Михаил Васильевич сообщал ей первой, ожидая совета, духовной поддержки. «Непременно буду в Абрамцеве, — писал он из Кисловодска, от Ярошенко, — за последние месяцы много набралось такого, что поговорить и посоветоваться с Вами, Елизавета Григорьевна, есть необходимость». Он радуется, что ее сын станет товарищем по работе: «На днях отсюда (из Киева. — В. Б.)уезжает Андрей Саввич, с которым теперь у меня общие интересы по собору, так как на хорах орнаменты поручены ему». С Дрюшей ему легко, и он спешит сообщить Елизавете Григорьевне: «Андрей Саввич передал мне желание Ваше иметь снимок с моего „Рождества“, а также и Ваш отзыв о нем, который меня немало обрадовал. (Интересно, как Вы найдете оригинал)…
Я очень рад, что судьба свела в работах по собору с Андреем Саввичем. Его орнаменты мне крайне симпатичны, и приятно то мирное соглашение, которое до сих пор существует между нами в этом деле. Я в отношении Андрея Саввича испытываю те же благодарные чувства, какие бывают у рисовальщика к талантливому граверу, зная, что таковой не только не испортит рисунка, но часто придаст ему нечто совершенное».
Кончив картину «Юность преподобного Сергия Радонежского», Нестеров опять же обращается к Елизавете Григорьевне: «Хотелось бы, чтобы Вы… как и раньше было, посмотрели ее одной из первых, и если она окажется удовлетворительной, то я думаю послать ее на Передвижную выставку».
Для молодого художника одобрение Елизаветы Григорьевны не единожды было спасительным. Художников убивают по многу раз, а живы они молитвами и утешениями своих почитателей.
В художническом окружении Мамонтова в конце 80-х — начале 90-х годов происходят заметные изменения, оно теряет черты некоего единства и консолидируется вокруг двух центров — одни тяготеют к Савве Ивановичу, другие — к Елизавете Григорьевне. Васнецов, Нестеров, Андрей Саввич, духовные друзья Елизаветы Григорьевны, — на лесах Владимирского собора. А друзья Саввы Ивановича? Врубель, покинув Киев, церковную живопись, творит «Демона», Антокольский — «Сатану», а новобранец Шаляпин — своего Мефистофеля. Удивительные совпадения и контрасты.
Духовные устремления Елизаветы Григорьевны и Саввы Ивановича не просто разошлись, они мчатся друг от друга, как разбегающиеся по Вселенной галактики.
Семья не распалась не только потому, что детей было жалко. Развестись — ославить подрастающих девочек, уже невест. Для Елизаветы Григорьевны ее слово «да» под венцом — обет Богу. Обманутая, оскорбленная, она смиряется и несет свой крест, не жалуясь, не протестуя… Теряя мужа, Елизавета Григорьевна не знала предательства старых друзей дома. Для Поленова, Антокольского, для Васнецовых, Неврева, Остроухова, для Серова, для отдалившегося Репина — Абрамцево и дом на Садово-Спасской — это не Савва Иванович, прежде всего это — Савва Иванович и Елизавета Григорьевна.
Что же до личных заслуг перед музами отечества, как, чем вымерить, выделить долю того и другого?
В Венгрии женщина, выходя замуж, теряет не только фамилию, но и свое имя. Приблизительно такое же отношение к женщине у нашей истории. Помним только цариц-самодержиц, но не жен государей, особенно в спокойные, в счастливые для государства времена.
В искусствоведческой литературе есть Третьяков, Мамонтов, Щукин, Морозовы. О женах этих людей мы чаще всего ничего не знаем. Но разве собрал бы коллекцию икон Илья Семенович Остроухов без капиталов супруги? Разве мог бы Третьяков создать галерею, если бы его половина, Вера Николаевна Мамонтова, противилась бы подобному «вкладу» денег?