Савва Мамонтов
Шрифт:
Письмо замечательно простодушием, искренностью. Василий Дмитриевич перечисляет все доброе, что сделал для него Савва Иванович, и ради этого доброго сам готов платить добром.
Савву Ивановича не покоробили счеты, пусть в добром, но счеты. Оценил детскую бесхитростность Василия Дмитриевича. Было дорого сочувствие. Поленов — человек солнечный, алмаз его совести — незамутненный.
«Что бы там ни было, — писал Савва Иванович из тюрьмы в ответ, — но то чистое, святое, что мы видели и видим в искусстве, дает нам такую связь, которая может быть нарушена только смертью».
О делах даже не поминал. Искусство всю жизнь
Поленов и впрямь не верил в невиновность Саввы Ивановича, не осуждал, но душою болел очень. Вот его письмо Виктору Михайловичу Васнецову из Борков, отправленное 1 ноября 1899 года: «Думаешь, думаешь — и ничего не придумаешь! Что это было? Легкомыслие увлечения или непоколебимая вера в свое счастие, в свою звезду? Нам-де все возможно, все сойдет! Или что-то умышленное и тогда преступное? Но для последнего слишком просто, откровенно и глупо. Как бы то ни было, но так обидно, так скверно, что лучше бы и не думать. Ведь как хорошо, как счастливо можно было жить, как много хорошего можно было еще сделать, как много драгоценного было дано! Так нет же… фантазия разыгрывалась, мания размаха все росла!.. Как-то тускло на душе от всего этого».
Беда светлого человека для живущих в свету людей — общая беда.
Вот как современники приняли крах Саввы Ивановича, его падение, арест…
Поэт В. Я. Брюсов записал в дневнике 28 сентября 1899 года: «В городе только и говорят, что о двух громких делах: о Кредитном обществе и С. Мамонтове. Директоров Кредитки общественное мнение считает грабителями, о Мамонтове все жалеют, говорят, что его недочеты — это взятки, которые он дал в высоких сферах».
Любопытно, что в тот же день, 28 сентября, хозяин и редактор «Нового времени» А. С. Суворин тоже сделал запись в дневнике: «Сколько происшествий — Дрейфус, Мамонтов, биржевой крах. Банки затрещали. Петербургские дамы, гвардейские офицеры, Трансваль, заговор в Париже, форт Шаброль… А у нас дождь, дождь, дождь и золотая валюта трещит. Шарапов, кажется, прав. Витте трещит вместе с нею. Муравьев — в Париже».
Суворин был недоброжелателем Мамонтова, его подручные всегда искали криминал в действиях Саввы Ивановича: то дорогу плохо строит, то капитал Чижова растратил. (На самом деле капиталы Чижова были утроены. Правда, со строительством костромского промышленного училища Савва Иванович не поторопился, но в 1891 году все-таки построил его.)
А вот В. А. Теляковский сочувствовал своему конкуренту по опере, писал об аресте Саввы Ивановича с негодованием: «И после того, как многие финансовые тузы по часам дожидались у него в передней благословенного приема, его провели для большего назидания православных москвичей по улицам Москвы под конвоем, как арестанта-преступника».
Даже Нестеров, очень не любивший Савву Ивановича, откликнулся сочувственно.
«Глубокоуважаемая Елизавета Григорьевна, — писал он из Киева 6 октября 1899 года. — Событие последнего времени, несчастье, постигшее Савву Ивановича, — вызывает к Вам и семейству Вашему общие симпатии. Те же, которые, как и я, имели возможность узнать Вас лично, иногда быть свидетелями Вашей тихой жизни, добрых дел Ваших, — те опечалены случившимся еще более.
А вот письмо А. М. Керзина — человека малоизвестного в нашей культуре — ценное потому, что это мнение чиновника, присяжного поверенного. Письмо Керзина помечено 17 февраля 1900 года, это последний день, проведенный Саввой Ивановичем в тюрьме.
«Позвольте принести Вам искреннюю благодарность за память обо мне, за вылепленный Вами рельеф Н. А. Римского-Корсакова. Иногда… участие бывает очень тяжело — вот единственная причина, почему я и жена моя до сих пор молчали. Пусть делают свое дело „те, коих дело обвинять как иных книги сочинять“, а имя Саввы Ивановича Мамонтова не умрет, и всякий, любящий родное искусство, вспомнит о том, что было сделано Вами для этого искусства… Располагайте мной по Вашему усмотрению и само собой разумеется ни о каком материальном эквиваленте не может и не должно быть речи».
Такие разные люди — близкие и далекие, и очень далекие, и даже настроенные враждебно — не прошли мимо беды Мамонтова. Чтобы столь богатому и столь известному человеку удостоиться от русского народа сочувствия, надобно прослыть за достойнейшего, за ахти как некорыстолюбивого. Русский народ к своим русским людям суров. Видно, было за что жалеть Савву Ивановича. Было, было за что! Взять хотя бы тюремное сидение. О себе ни разу друзьям не пожаловался. О них беспокойство, под замком не сидящих.
«Я буду ужасно рад, — пишет Савва Иванович Поленову, — если Кротков как композитор займет подобающее ему место. Как обидно, что люди, имеющие возможность поддержать способного человека, стараются, наоборот, замять, не дать ходу. Это старая история, но она остается вечно новой. А ведь он так привык к этому, что сам первый уже подставляет шею и, получив толчок, принимает его как должное…» К этому письму есть приписка: «Все время мое проходит в работе. Пока светло — леплю, а вечером кропаю. За это время перевел „Дон-Жуана“, — давно собирался, наконец нашел время».
Савва Иванович понимал: если его и выпустят из тюрьмы, так нищим. Не смирился, но принял удар судьбы. Вот и спалось ему покойно, так спят только в детстве. Ему снились сны. Италия снилась. Небо, море, яркие бабочки. Он все ходил по каким-то огромным храмам, среди толп незнакомых, нерусских людей.
— Церкви к испытаниям снятся, — сказал ему тюремщик, приносивший еду.
— Довольно бы, кажется, испытаний, — сказал Савва Иванович. — Разве что на каторгу погонят…
Каторга его не пугала. Терпят же другие.
Шел второй месяц заключения. Без суда.
Ему казалось, что он отмирает. Не умирает, а отмирает, как отмирают отжившие на геранях листья. Желтеют, сохнут, потом отпадают. Почему-то вспомнились герани.
За день по два, по три раза мучило удушье. Его одиночка была заурядной каморкой. Разве что на окне — решетка и форточки нет. Ему чудилось, что воздух убывает, и когда он думал об этом, обязательно начинался припадок удушья. Кончались припадки сладкой грезой. Он видел себя на снегу, под дубами в инее, в Абрамцеве милом.