Савва Мамонтов
Шрифт:
И Витте, прощаясь со мной, как-то в сторону сказал про кого-то:
— Что делать, сердца нет…»
Весь Витте в этом разговоре. Солгал, показал дружелюбие к бедному, к чистому Мамонтову и возвел напраслину… на царя.
Палитра была приготовлена. Свет из окон лился матовый, но напоенный солнцем, — чудесный февральский свет, свет перед половодьем света.
Государь назначил время сеанса сразу после обеда, но задерживался. Валентину Александровичу было жаль потерять даже минуты этого дивного освещения.
— Я уже здесь, — сказал Николай
— Да, Ваше Величество. Вы совершенно точно запомнили все мои ужасные просьбы.
Серов взялся за кисти.
Работал молча, и государь молчал, чтобы не помешать художнику. За обедом выпили водки, с морозцу, и это молчание, этот загадочно-баюкающий свет из окна потянул в дрему. Лицо у государя стало открытым, доверчиво-детским, чистым. У Серова сжалось сердце: ему, художнику далеко не мировой известности, дано видеть государя так близко, таким… беззащитным. Как же он живет, великий самодержец, в этой круговерти тайных государственных дел, в этой узаконенной лжи, политической, придворной, семейной? Как он может нести на себе, молодой совсем, бесхитростный человек, это чудовищное бремя вожделений? Сколько глаз сверкает из тьмы, впивается в него, ожидая милостей, даров, чинов или только куска хлеба.
Государь открыл глаза, виновато улыбнулся:
— Кажется, сморило. Простите, Валентин Александрович!
И Антон решился. Он писал царя с воскресенья, с 13 февраля. Портрет был заговорщицкий, делался втайне от царицы. Николай Александрович собирался сделать ей нежданный подарок. Второй сеанс был во вторник. И вот пятница, третий сеанс.
— Ваше Величество! — Голос был глухой, и Антон вознегодовал на свою трусость. — Мой долг просить Ваше Величество о Мамонтове. О Савве Ивановиче. Мы все — Репин, Васнецов, Поленов, все наше множество, сожалеем о случившемся с Саввой Ивановичем. Он верный друг художников. Всегда поддерживал самое даровитое, новое, а потому непризнанное. Того же Васнецова, когда над ним хохотали, улюлюкали…
— Я уже сделал распоряжение, — сказал быстро государь, и глаза его просияли.
Валентин Александрович тоже улыбнулся:
— Спасибо, Ваше Величество… Я в этом деле разобраться не могу, ничего не понимаю в коммерции.
— Я тоже ничего не понимаю. — И, помолчав, прибавил: — Третьякова и Мамонтова я всегда почитал за людей, много сделавших для русского искусства.
И тут в комнату вошла царица.
— Ах, Александра Федоровна! — ужаснулся государь. — Вы нас изловили на месте преступления. Наша тайна погибла.
Александра Федоровна внимательно смотрела на портрет царя в тужурке, переводя глаза на оригинал.
— Значит, под видом, что пишете портрет Михаила Николаевича, вы делаете это.
— По-моему, этоочень хорошо. Просто, — сказал государь.
— Ваше Величество, я с большим удовольствием пишу портрет их Высочества. Утром Михаил Николаевич любезно надел все свои ордена, всю амуницию и простоял в позе целый час. Я благодарен их Высочеству. Но этот портрет, в тужурке, я признаюсь, мне очень дорог. Он получается.
— Да, это благородно, естественно.
— Этот в помощь тому, — сказал Николай.
— Прекрасно! И все-таки я забираю тебя у Валентина Александровича.
Царь развел руками.
— Покоряюсь, — и спросил Серова: — Вы не против, если мы отложим сеанс до воскресенья?
— Я не против, Ваше Величество.
Царственная чета удалилась. Серов сел на стул. Сердце радостно стучало: Савва на свободе. Но хорошо, что хватило духу сказать о нем. А вот царице возразить духу не хватило: шотландский портрет Николая плоховат.
В тот же день 18 февраля 1900 года Поленов писал Виктору Михайловичу Васнецову: «Спешу сообщить тебе радостную весть, которую сейчас привезла мне Вера. Савва Иванович завтра переводится на домашний арест. Он выбрал для этого гончарную мастерскую за Бутырками. Мне кажется, что не шире ли будет, если мы поднесем ему оба завета — и Новый, и Ветхий, т. е. всю Библию, тем более что он из Ветхого Завета два раза черпал вдохновение для своих литературных созданий. А кроме того, можно прибавить что-нибудь хорошее из русской истории или поэзии. Всякий дар будет теперь ему впрок, так как все его достояние будет на днях продано».
Сделан был подсчет убытков, причиненных крахом Мамонтова. И снова творился чудовищный грабеж среди бела дня.
Молодой Солодовников приобрел почти что даром ценности Мамонтова и его семьи. Дельцы Грачев и Вишняков завладели самым богатым предприятием Северного Лесопромышленного общества. Грачев стал хозяином лесов стоимостью в сотни тысяч рублей, а скорее всего, в миллионы. Вишняков завладел недвижимостью — заводами.
Международный коммерческий банк Ротштейна ликвидировал все паи Невского завода, продал их чиновникам Государственного банка. Паи были оценены в тридцать процентов их подлинной стоимости. И никто не кричал: «Караул!»
На Савву Ивановича записали убытки чиновников банка, у которых погибли все корабли, груженные хлебом, отправленные за счет Северного общества в Англию. Это очень темная махинация. Вдруг сразу потонуло несколько кораблей. И ответчиком оказался опять-таки Мамонтов. Земли, железные дороги, дома, леса, заводы — все ушло по заграбастым рукам.
Оставалось пустить с молотка дом на Садовой, но с этим судебные власти почему-то повременили.
Будь Савва Иванович на свободе, он сумел бы недвижимость превратить в деньги, с лихвой бы покрыл трехмиллионную задолженность. Потому и сунули в «Каменщики». До суда было еще далеко, а у Мамонтова — ни коня, ни возу, ни что на воз положить.
Оставалось побороться за доброе имя.
Местом для домашнего ареста был избран дом на Басманной, принадлежавший Всеволоду Саввичу. Дом — не тюрьма, но арест не был пустой формальностью. Савву Ивановича караулили, сменяя друг друга, приставы, и некоторых из них Савва Иванович вылепил в глине. Домашние находили, что пристав Ермолов очень похож.
Витте тоже вылепил. Без злобы, без шаржа.
Отдохновение от тюрьмы могло быть кратким, семья приглашала к Савве Ивановичу врачей, и он, принимая заботу, лечился прилежно.