Савва Мамонтов
Шрифт:
Чтобы смягчить душевное потрясение сестры, Савва Иванович отправил ее вместе с Елизаветой Григорьевной в Киев. Елизавета Григорьевна взяла с собой Сережу и Дрюшу. Читаем в «Дневнике»:
«В Киеве 1-ый раз, очень понравился. Погода дивная, ходили на Святой холм. Встретились там с Александрой Ивановной Карнович и ее дочерью Любой».
Какое наследство получил Савва Иванович, нам в точности неизвестно. Неизвестны и капиталы, оставшиеся от Ивана Федоровича. Каждый из наследников что-то получил, и не мало. Киреево досталось больному Федору
Председателем Правления был избран Федор Васильевич Чижов. Педантичный в делах, он ревниво следил за расходами, и Савва Иванович понимал, чтобы совершить прорыв от немалых денег к большим, от выверенных, сто раз отмеренных дел к делам выдающимся, требующим столь же великого риска в будущем, нужно еще многому учиться у Федора Васильевича. У него — имя и честь среди купечества, связи в чиновничьем Петербурге. И Савва действительно учился, с наслаждением, не зная меры. Деловые встречи и работа были его уроками.
Отдыхать, ничего не творя, Савва Иванович тоже не умел. Летом 1868 года в Кирееве превратили пустую ригу в театр и сыграли пьесу Островского «Грех да беда». Публики было немного, да все ж не как у Дервиза в опере, где он один был публикой.
Иван Федорович не промолчал, как после «Грозы», хвалил Савву, не боялся, что соблазнится жизнью актеришки.
Зима после смерти отца была какая-то пустая. Москва без отца была пустая.
Савва Иванович часто ездил в Ярославль по делам дороги, Елизавета Григорьевна взялась за учебу, посещала женские курсы во 2-й мужской гимназии на Разгуляе, где когда-то вымучивал свое учение муж. Не в пример Савве, училась превосходно, увлеклась математикой.
Беспокоил Дрюша. Заметила у него какое-то постоянное движение зрачков, голова стала подергиваться. Врачи, лекарства, тревоги.
А Савва Иванович совершил первый серьезный самостоятельный поступок. Возникла мысль провести из Ярославля ветку до Костромы. Чижов был костромич, ему бы радоваться — поклониться родному городу столь большим подарком, а он боялся убытков и откладывал решение вопроса. Да и заболел. Савва на Правлении сказал складную речь, предъявил убедительные расчеты, и собрание проголосовало за строительство.
Сразу после собрания Савва поехал с членами Правления на квартиру своего наставника и председателя.
Федор Васильевич совершенно перетрусил:
— Что вы сделали?! Вы хотите разорить Общество Московско-Ярославской железной дороги?
— Избави нас Бог! — твердо возразил Савва Иванович. — Мы хотим не разорить, но обогатить наше Общество. Мы хотим, Федор Васильевич, вашу родную Кострому соединить с миром, хотим истребить еще одно российское захолустье.
В своих записках Мамонтов вспоминает о страхах Чижова и не без гордости скажет: «Дорога была выстроена очень аккуратно и дешево и днесь благоденствует. К сожалению, мой великий учитель не дожил до открытия движения по Костромской дороге».
Но Федор Васильевич успел другое.
В правительстве возник вопрос
Времена были уже не те, что при Дервизе. Охотников получить концессию нашлось много. Государство, приветствуя строительство железных дорог, гарантировало не только от убытков, но, оставляя за собой не проданные на рынке ценных бумаг облигации железнодорожных обществ, обеспечивало гарантию прибылей.
Княгиня Долгорукая за взятки раздавала концессии. У Федора Васильевича Чижова нашлись, однако, такие сильные ходатаи в Петербурге, что на состоявшихся торгах концессия Донецкой каменноугольной дороги была отдана Савве Ивановичу Мамонтову. Адмирал Посьет, министр путей сообщения, помог. Мамонтов занял место председателя Правления, а Валериан Александрович Титов получил оптовый подряд на строительство.
Имя Мамонтова стало известным и в деловых кругах, и в правительственных.
Февраль 1870 года просиял такою синевой небес, что и Савва Иванович, и Елизавета Григорьевна встрепенулись, как птицы, захлопотали о летнем гнезде. Без отца Киреево было уже не родное, жить под одной крышей с Федором Ивановичем непросто, да ведь пора обзавестись своим имением.
Савве Ивановичу предложили посмотреть дом и землю в Столбове. Место понравилось. Есть лес, есть река, дом просторный, крепкий.
Но вдруг узнали, что в Абрамцеве продается имение Аксакова.
Федор Васильевич Чижов рассказывал об Абрамцеве только с восклицательными знаками. Решили дождаться первого воскресенья и посмотреть, что это за чудо такое. От Москвы далековато, в шестидесяти километрах, но зато по Троицкой дороге.
— Абрамцево, Абрамцево, — напевал Савва Иванович.
В «Дневнике» читаем: «22 марта, в воскресенье, муж, Николай Семенович Кикин и я поехали его посмотреть».
На станции ждали розвальни. Ехали просекой монастырского леса, монастырь этот был в Хотькове.
День выдался ясный, снег пламенел на солнце, и на губах был вкус весны. Огромные темные ели словно бы расступались перед желанными жданными гостями. Выехали к речке.
— Это Воря, — сказал Савва Иванович.
И тут на горе они увидели серый с красной крышей дом. Сердце у Елизаветы Григорьевны тихонько ёкнуло, Савва Иванович заглянул ей в глаза и сжал руку.
В усадьбе их встретил камердинер Сергея Тимофеевича Аксакова. Седой, величавый, очень бодрый.
— Ефим Максимович, — назвал он себя, ласково, но зорко поглядывая на приезжих. — Милости прошу, осмотрите. Может, и приглянетесь домовому.
— Сердитый, что ли, он у вас? — спросил Савва Иванович.
— Тоскучий. Без хозяев и сам извелся, и на нас сиротство нагнал. Софья Сергеевна, дочь Сергея Тимофеевича, уже второй год у нас не была. Живу я с женой, с дочерью, вместе с домом ветшаем. А место сие, господа, — вечное.
Старику, видимо, понравились покупатели, не хотел их упустить.
— Здесь летом и грибы, и рыбалка. Сергей Тимофеевич каждый вечер удил.
— Говорят, в этом доме бывал Николай Васильевич Гоголь? — спросила Елизавета Григорьевна.