Савва Мамонтов
Шрифт:
Даже по этим записям видно, что Савва на стороне революционно настроенной общественности. В «Современнике» читает то, что интересовало.
Старшие братья были студентами и, видимо, тоже снабжали брата недозволенной литературой.
В ту пору главным вопросом российской государственности был крестьянский вопрос, крепостное право доживало последние годы. Савва, разумеется, на стороне угнетенного народа. Он записывает в дневнике: «За обедом я слышал в первый раз об освобождении крестьян от помещика, именно от Левашова, он, как видно, не совсем доволен этим,
Приезжал к Ивану Федоровичу отобедать генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский. Граф похудел, потускнел. Новый царь и новые салоны о вольностях пекутся, свободах. Не желая угождать окружению Александра Николаевича, граф не позволил созвать в Москве дворянское собрание, разговоры о реформах запретил. Человек, близкий к Александру I, он восемнадцать лет был не у дел, но в 1848 году, когда по Европе полыхнули революции, Николай I вспомнил о нем и дал ему в управление Москву.
Ивану Федоровичу граф сказал за обедом:
— Все ждут не дождутся моей отставки. Поверь мне, старику, на слово, Иван Федорович, — лучшего не будет. Будет хуже. Будет катиться все с их волями да свободами до полного ничтожества России. Я плох! Деспот. «Аж в семейные дела вмешивается, самодур!..» Да только никто не знает инструкции, какую мне дал покойный император Николай… Я от августейшего получил стопу чистых бланков с его величества личной подписью, всех умников мог бы к декабристам препровадить, а я возвратил эти бланки все в целости.
И признался:
— Все думаю: опомнятся в Петербурге, оставят все по-старому, но сам-то знаю — не оставят, сляпают свою реформу на бедную русскую голову. Сто лет будет Россия хлебать иноземное варево и не расхлебает. Император Николай Павлович шесть комиссий собирал, желая избавить народ от зла крепостничества, да так ничего и не сделал, большего зла страшился. А ведь он был — сама воля.
— Мне жалко его, — сказал о графе Иван Федорович своим повзрослевшим сыновьям. — Это ушедшая Россия. Снег растаял, но сугробы еще лежат.
— Но ведь крепостное право — постыдно. Это оно привело Россию к поражению в Крымской войне! — воскликнул Савва.
Отец посмотрел на него внимательно и серьезно:
— Не повторяй за говорунами! Сам думай. Крепостное право себя изжило, да только Петербург — это крепостничество, уральские заводы — крепостничество, победы Потемкина и Суворова — тоже крепостничество. Наполеон с его армиями бит крепостными мужиками.
Савва опустил ресницы. Он не принял возражений отца, но поразился повороту разговора.
Политика редко попадает в дневник Саввы. В мир взрослых Савва стремился явиться с душой, наполненной прекрасным. «Был я сегодня в Художественной Академии, — записывает он, — картин хороших много, особенно хороши портреты Зорянко: Голицына Сергея Михайловича и Черткова… удивительно до чего искусство дошло». Но более всего Савву влечет театр. «8 января, среда. Вечером был в театре, „Травоторе и Пахита“. У нас была складчина на ложу, и вдруг ни с того
Об увлечениях, о любви дневник помалкивает. Правда, многие записи сделаны шифром. Это или любовные записи, или политические. К сожалению, рукописи наших архивов обработаны плохо. Расшифровать тайнопись юного Мамонтова, видимо, просто, но ведь специалист требуется.
«13 января… Иду в театр, в бенефис Щепкина. Идет „Жаккардов станок“, „И рад бы поверить“, „Прежде маменька“ и „Дивертисмент“. Спектакль был не особенно хорош, меня удивляет, неужели Щепкин не умеет выбрать себе пьесы для бенефиса; достойно в нем уважения то, что он более обращает внимание на политические обстоятельства времени и больше соображается с духом его, но, должно быть, его недостаточно понимают, но принимают его пьесы очень хладнокровно, даже один водевиль совсем ошикали, именно: „Прежде маменька“. В „Жаккарде“ он проповедует, что надо давать больше хода третьему сословию, что в нем кроется много талантов, которые убивает совсем напыщенность, ученость, не давая им совсем никакого хода. Роли были исполнены великолепно, об этом и говорить нечего, главное, чувствителен самый недостаток пьесы».
М. Копшицер, приводя эту цитату, вместо «третьего сословия» вписывает свое словечко — «низшее», видимо, ради добавления «революционности» Щепкину да и Мамонтову.
«17 января… Вечером был в театре: „Чужое добро в прок не идет“ и „Голь на выдумки хитра“. Я эту комедию видел в первый раз, и она на меня произвела сильное впечатление; но как Васильев хорош в роли сына, это просто чудо. Я не предполагал в нем такого драматического таланта, чисто драматического, какая у него превосходная мимика, выражение лица. Колесова была довольно мила, и Шуйский был хорош».
«23 января, четверг… Сегодня иду в театр. „Сомнамбула и Сильфида“. Однако я довольно часто бываю в театре, вот уже четвертый раз в этом месяце».
27 января Савва был на балете «Наяда и рыбак» и слушал оперу «Марта».
«28 января… Вечером я поехал в театр смотреть „Нарцисса“, приезжаю, смотрю, он отменен. Мне было очень досадно, так что я захотел уехать и выдержать характер. Играли „Карьеру“, которую я не видел, но знаю понаслышке, я уехал, выдержал характер».
«29января… Вечером был у Маркова на благородном спектакле. Моллерс удивительно мила, и Мещанинов тоже в своих ролях. Играли: „Горбун и Мария“, „Мельничиха“ и „Суженого конем не объедешь“».
«2 февраля. Воскресенье. Последний день театров (перед Великим постом. — В. Б.),поэтому все братья, в том числе и я, поехали опять в „Наяду“, сегодня я очень хорошо смотрел, был внимателен к музыке».
Как видим, юноша спешит набрать духовного богатства. Неважно, какой спектакль, какая музыка, лишь бы спектакль, лишь бы музыка. Но ведь еще и характер надо вырабатывать. Хочется посмотреть «Карьеру», да ведь надо показать самому себе, что не всеяден. Приехал за «Нарциссом», так подавайте «Нарцисса», иного блюда не надобно.