Савва Морозов
Шрифт:
— Надо толково сделать, не вмешивая меня в это дело, даже косвенно… Хотя если бы Далматов поехал, я бы мог его сопровождать и представить.
Все перевели умоляющие взоры на В[асилия] П[антелеймоновича].
— Почему же это ты для меня делаешь такое исключение? — осведомился я.
— А видишь ли, когда ты был в Нижнем, на ярмарке, я слышал, с каким энтузиазмом он отзывался о тебе! Восторгался! И потом сам был свидетелем, как он и Баранов после биржевого заседания уговаривали купечество идти в театр тебя смотреть.
— A-а! Вот оно что!
На следующий день, в девять часов утра, мы оба поехали к С. Т. Морозову… Появился в конце сводов представительный молодой
— Ах, это вы. Очень, очень рад познакомиться. Поклонник вашего таланта. Вы мне доставили истинное наслажденье. Очень, очень приятно, — крепко пожимая руку, довольно тихо проговорил С[авва] Тимофеевич], и даже как будто краснея.
Началась «живая картина», так как Рокшанин был очень бледен, а В[асилий] П[антелеймонович] не решался просить, а С. Т. Морозов не понимал, в чем дело.
Наконец, как-то вышло так, что В[асилий] П[антелеймонович] изложил, в чем дело.
— Так вам нужны, вы говорите, пять тысяч?
— Да… Очень нужны, — сказал я. — Мы вам возвратим их Великим постом. Можете быть уверены… Эти деньги будут лежать в сохранности у Власовского… в виде залога.
— Хорошо-с. Только я не могу сейчас дать. Прошу завтра в это же время заехать сюда…
На другой день я приехал к Морозову несколько раньше назначенного времени и ходил под мрачными облупившимися сводами просто сам не свой, предаваясь неприятному предчувствию, что Морозов вышлет сказать, что ему некогда, извиняется, просит заехать на днях… или что-нибудь в этом роде.
— Простите, я вас заставил ждать, — дела… — неожиданно, как бы подкравшись в своей мягкой обуви, проговорил деловым тоном Морозов… Не садясь, он вынул из смокинга пачку денег и, передавая их мне, также сердечно сказал:
— Желаю от всей души полного успеха.
Я вынул, в свою очередь, сохранную расписку и почетный билет на все спектакли нашего товарищества, — но Морозов ни того, ни другого не принял.
— Простите, не могу. Я страстно люблю театр. Но такая моя горькая участь. Если узнают, что я вам дал денег, да еще пользуюсь почетным билетом — меня, пожалуй, заподозрят в чем-нибудь таком… что для нашего брата нежелательно. Понимаете, коммерция руководствуется собственным катехизисом. И потому я буду просить вас и ваших товарищей ничего обо мне не говорить, прошу даже, если возможно, забыть, что это именно я оказал услугу… Вот мои проценты с вас на капитал, — шутя и добродушно улыбаясь, проговорил С. Т. Морозов, — и мы расстались». [309]
309
Михайлов К. Н. Василий Пантелеймонович Далматов в воспоминаниях, очерках и анекдотах. СПб., 1914. С. 161–164.
Этот эпизод показывает, что С. Т. Морозов испытывал к театральному искусству искреннюю любовь на протяжении многих лет. Любопытно, что, будучи человеком расчетливым, а иной раз и прижимистым, он регулярно вкладывал средства в ненадежное театральное дело, где очень многое зависело от случайностей: немало частных театров умирало, не прожив и двух сезонов. Однако Морозова это не слишком смущало. Говоря словами современников, «потребность в частных театрах всё время чувствовалась в воздухе культурной Москвы». Видимо, приобщение к театральной культуре как можно более широких слоев населения входило в морозовскую «программу» преображения действительности. И эту программу Савва Тимофеевич претворял в жизнь уже в середине 1890-х.
Как уже говорилось, на его средства в Орехово-Зуеве один за другим появились два театра: в 1897-м деревянный Летний, в 1912-м каменный Зимний. Оба театра являлись общедоступными, то есть были рассчитаны на людей с невысокими доходами, прежде всего на рабочих и служащих. Они были созданы не только для того, чтобы отвлечь простой народ от пьянства, но и для повышения его культурного уровня. Наряду с концертами для публики попроще здесь давались театральные постановки, привлекавшие интеллигенцию. На орехово-зуевской сцене нередко выступали лучшие петербургские и московские артисты.
Тем не менее вплоть до конца 1890-х годов театр был лишь одним — и отнюдь не самым главным — из направлений деятельности С. Т. Морозова, только одной из его страстей, направленных на созидание. Возможно, появись Художественный театр чуть раньше, к примеру в 1896 году, Савва Тимофеевич ничем не вьщелил бы его из других театральных проектов. Дал бы денег на театральные нужды, изредка посещал бы спектакли и — на этом всё, никакого личного участия. Однако МХТ появился в тот самый момент, когда Морозов отчаянно искал для себя крупное дело, позволяющее ему раскрыть свои таланты и реализовать кипучую энергию. В итоге именно Художественный театр прославил имя Морозова-мецената, на несколько лет стал самой благородной страстью московского купца, которой тот отдавал немало сил и денег. И в то же время именно МХТ оказался той искрой, которая привела к взрывным последствиям.
Решение о том, что в Москве появится новый, Художественный, театр, было принято летом 1897 года. 21–22 июня состоялась знаменитая «восемнадцатичасовая беседа» двух деятелей театра: К. С. Алексеева (по сцене Станиславского) и В. И. Немировича-Данченко. Начавшись в ресторане «Славянский базар», она завершилась на даче К. С. Станиславского, в Любимовке. По словам писательницы, драматурга Т. Л. Щепкиной-Куперник, «из этой беседы, из этого соединения двух воль, двух начал родился Художественный театр». [310] Поэтому прежде чем начинать подробный разговор о театре, нужно остановиться на личности его основателей.
310
Щепкина-Куперник Т. k. Из воспоминаний. М., 1959. С. 219.
К. С. Станиславский (1863–1938) являлся выходцем из московской купеческой среды, которая в конце 1870-х — в 1880-х годах «…наряду со своими промышленно-торговыми делами вплотную заинтересовалась искусством». Сын крупного коммерсанта С. В. Алексеева, Константин Сергеевич рано увлекся театром. Более того, одним из первых поддался влиянию распространившейся среди купечества театральной «моды». Огромное влияние на него оказал родственник Алексеевых — известнейший купец, меценат, основатель Абрамцевского кружка и создатель русской оперы Савва Иванович Мамонтов. Любительские постановки Мамонтова объединяли не только всю родню, но и лучших художников того времени: И. Е. Репина, В. Д. Поленова, В. И. Сурикова, В. М. Васнецова и др. Как уже говорилось, в их основе лежал принцип реализма. Чтобы создать у зрителя полную иллюзию реальности, декорации делались настоящими художниками, были красивы и тонко прорисованы — в то время как в Императорских театрах декорации были условны до грубости. Мамонтов первым порвал с теми штампами, которые господствовали на театральной сцене той поры.