Сборник "Этические уравнения"
Шрифт:
– Папа!
– Спокойно, молодой человек, – остановил Кирилла Шаман. – Его нельзя шевелить.
– Он жив?!
– Жив, слегка осоловел.
Послышался пронзительный вой приближающейся «Скорой помощи». Через минуту в квартиру ввалились Кузьмич, Штирлиц и двое врачей в белых халатах, мужчина и женщина. Одного взгляда на пациента врачу оказалось достаточно.
– Носилки! – бросил он женщине, очевидно, медсестре, перевел взгляд на Шамана, приняв его за старшего. – Помогите ей.
Женщина, Шаман и Писатель вышли, но тут же вернулись со средством
Сын Гольцова сунулся было туда же, но Максим остановил его:
– Отцу ты сейчас не поможешь, а дома окно выбито. Займись ремонтом.
– Но папа…
– Дай телефон, мы позвоним и сообщим, куда его положат.
Кирилл поколебался немного, морщась, бледный и растерянный, махнул рукой:
– Ладно, вы правы… записывайте телефон.
«Скорая» включила сирену, тронулась с места.
Группа мгновенно расселась в кабине «Хендэ», Максим прыгнул за руль и погнал машину за белым «рафиком». Голова была занята анализом происшествия. Такого поворота дела майор не ожидал. Зато понял, что за клиентом началась какая-то странная охота и что добром это не кончится. В сложившейся ситуации транспортировка Гольцова в Управление действительно казалась лучшим выходом из положения.
ВХОЖДЕНИЕ
Бабушка снует у печки, легкая и подвижная, напевает что-то под нос. На лице отсветы огня. В печке потрескивают березовые поленья, шипит сковорода. Блины сами собой слетают со сковороды, пышные, изумительно пахнущие, вкусные.
Толстый луч солнца лежит на одеяле, пылинки танцуют в нем, подставишь ладошку – тепло и щекотно.
За окном поет птица, посвистит-посвистит, перестанет, снова выводит рулады.
Свежий ветерок врывается в форточку, лижет ухо. Вставать неохота, но надо, впереди экзамен.
– Вставай, постреленок, – доносится с кухни ласковый голос.
– Бабуля, родная… иду…
И все тонет в темной воде времени…
Вода кругом, он захлебывается, тонет, бьет руками, ища опору, не находит, погружается в серо-зеленую муть, неужели конец?! Но вот нога коснулась дна, он отталкивается, поднимается вверх, выныривает, хватая ртом воздух, полуослепший, задыхающийся, кашляет, снова судорожно лупит руками по воде, а берег – рядом, в метре от него, еще одно усилие, и он цепляется за свисающие с обрывчика космы трав.
Кругом веселые голоса, смех купающихся, никто даже не понял, что Арсений только что родился второй раз, хотя никогда никому после этого не признавался, что тонул он по-настоящему и страх испытал настоящий, страх близкой смерти. А ведь не позвал на помощь, то ли от стыда, то ли от гордости, берег-то и в самом деле был рядом, и все думали, что он дурачится…
Темнота, и шары давят со всех сторон, огромные, белые, упругие, грозят стереть в порошок. Он барахтается, пытаясь раздвинуть эти шары, вдохнуть побольше воздуха, но не может, сил не хватает, и он снова тонет в пространстве без верха и низа, заполненном одними
– У него температура сорок и две, – доносится откуда-то тихий голос.
– Вызывай врача, – раздается второй. – Намочи полотенце, положи на лоб.
Чье-то ласковое прикосновение, лоб накрывает приятная прохлада.
– Бабуля… мама… – шепчет он, не видя их лиц.
Шары бледнеют, становятся призрачно-неощутимыми, но ненадолго. В голове снова поднимается жар, душно, дышать нечем, шары надвигаются со всех сторон, закрывают обзор, и Арсений начинает их раздвигать…
Грипп, ему двенадцать лет. А болел он всегда тяжело…
Темнота, тихое тиканье, боль в груди… и в руке…
Арсений Васильевич открыл глаза.
Он лежал на кровати, укрытый по грудь белой простыней. Рядом капельница, прозрачная трубочка тянется к левой руке, по ней бегут золотистые капли физиологического раствора. На лбу, на шее и на обеих руках датчики с проводками. Грудь перебинтована, под бинтом – жар и пульсация боли.
Пуля, вспомнил он. В меня стреляли…
Повернул голову, шаря глазами по сторонам.
Больничная палата, две койки, но он здесь один. У изголовья стойка с какими-то приборами, куда тянутся провода от датчиков. В палате никого, хотя рядом стоит стул для дежурной медсестры. Видимо, отлучилась по надобности.
Я в реанимации, пришла равнодушная мысль. После операции. Пулю, наверное, вытащили. Но болит… и дышать трудно…
Арсений Васильевич шевельнулся и едва не потерял сознание. Глаза застлала кровавая пелена.
На аппаратной стойке запищал сигнализатор.
Кто-то вбежал в палату, лба коснулись холодные пальцы, раздался женский голос:
– Он очнулся, Лев Борисыч. Да, я сделаю укол транспарина. Ничего, сейчас мы успокоимся.
В правую руку вонзилась иголочка боли, исчезла. По руке поползла теплая волна, вошла в голову, родила облако темноты…
Он плывет сквозь густую вязкую лаву, сковывающую движения. Впереди показывается колечко света, расширяется, превращается в устье тоннеля. Еще два взмаха и…
Полумрак, тикающая тишина, запах лекарств, белая простыня, капельница…
Та же палата, то же положение, в груди застрял горячий камень, жжет и давит, не дает дышать. Дьявольщина, когда это кончится?! Может, попробовать полечиться самому?
Арсений Васильевич попытался усилием воли вызвать состояние властвовани я, какое он испытывал во время сеансов коррекции жизни Карипазима… и вновь потерял сознание!
Темнота, бездна, что-то живое дышит со всех сторон, смотрит, оценивает, толкает то в бок, то в спину, лижет мокрым шершавым языком лицо…
Уйди!
Удивление, изучающий взгляд, толчки стихают, «язык» втягивается в шуршащую бездну, взгляд тускнеет…
Откуда-то прилетают отголоски разговора… точнее, кто-то размеренно читает некий текст, смысл которого не сразу достигает сознания.
Арсений Васильевич напрягает слух.
Голос становится четче, не поймешь – мужчине он принадлежит или женщине: