Сборник статей, воспоминаний, писем
Шрифт:
После концерта состоялось чествование Качалова (в связи с его 70-летием) театральной общественностью Москвы.
НЕЗАВЕРШЕННЫЕ РАБОТЫ
1 ноября 1945 года во время репетиции "Ивана Грозного" скончался Н. П. Хмелев, дарование которого так горячо ценил Качалов.
"Я ощущаю безвременную кончину Н. П. Хмелева, -- писал В. И. в "Советском искусстве" 2 ноября, -- как огромную утрату Художественного театра и как тяжелую личную потерю. Я так привык восхищаться его чудесным талантом, его растущим и все более поражающим актерским мастерством, его тонким художественным вкусом. Казалось, ему доступно все самое глубокое и самое трудное в нашем искусстве. Я горячо верил, что именно ему еще предстоит сыграть громадную роль в будущем нашего театра, двинуть его далеко вперед, привести к новым победам".
3
25 декабря в ЦДРИ с огромным успехом прошел творческий вечер Качалова (Пушкин, Толстой, Блок, Маяковский, Есенин). В период школьных каникул В. И. выступил в роли "1945 года" в радиокомпозиции "Клуб знаменитых капитанов".
16 февраля 1946 года в Кремлевской больнице умер И. М. Москвин. Качалов лежал в эти дни в другом отделении больницы. Для него это был тяжелый удар, огромная потеря -- и в искусстве и в жизни.
В апреле состоялся качаловский вечер в Доме ученых (Толстой, Маяковский). 7 мая В. И. был дважды включен в программу "Дня радио": утром выступал с приветствием, вечером читал.
В середине мая он был награжден медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Выступал в частях Московского гарнизона. Играл "Воскресение", "Вишневый сад" и "Враги".
К 10-й годовщине со дня смерти М. Горького подготовил новую работу и записал ее на тонфильм -- рассказ "Знахарка". Мало известный широкой публике превосходный рассказ в исполнении Качалова прозвучал с огромной силой. На "горьковском" четверге в редакции газеты "Комсомольская правда" Качалов читал свои воспоминания о Горьком и рассказ "Утро". Играл в МХАТ Барона и Захара Бардина.
Это было первое лето, которое после перерыва военных лет В. И. проводил на Николиной горе. В 1945 году он от этой возможности отказался: "Без Вадима она мне не нужна". На этот раз он прожил на даче больше месяца. Как всегда, много гулял, бывал у соседей, отдыхал на "качаловской скамейке" в саду дачи Кравченко, откуда открывался широкий простор полей, сидел внизу, на бревнах, у самой Москвы-реки. Как-то, сидя высоко над берегом на скамье, окруженной кустарником, он услышал веселый плеск воды, смех, шум купающихся мальчиков-подростков. Со сдержанной силой он вдруг сказал: "А как бы я хотел!" -- и замолчал. В это лето в нем жила особенная потребность все сполна взять от жизни, ощутить ее во всех ее могучих проявлениях.
В. И. любил радиорепортаж Синявского о футбольных состязаниях. Он вслушивался, пристально следил за тем, что происходило на стадионе. Когда радиорупор доносил подъем и взрывы настроений толпы или действенное, насыщенное ожиданием молчание, лицо В. И. выражало живой интерес. В его глазах появлялась улыбка, искорки юмора. Так жадно любил он жизнь.
Много читал. Читал большие куски из "Дяди Вани". Этот спектакль заново репетировали в Художественном театре, и по просьбе исполнителей перед концом сезона Качалов прочел им всю пьесу. С особенным наслаждением читал он дома сцены с Серебряковым. У него намечался умный, тонкий и едкий рисунок роли, уже начинавшей звучать с более резкой, испепеляющей силой, чем у Чехова. У Качалова Серебряков оказывался не только самодовольным тупицей, снисходительным трутнем, принимающим, как должное, благоговение окружающих: он вырастал действительно в "идола", занимавшего в жизни чужое место, в человека-куклу с типично профессорской манерой "себя подавать": "Надо, господа, дело делать! Надо дело делать, господа!" Он становился олицетворением общественного явления большого масштаба. Казалось, актер работал щедринской кистью. Это был Серебряков, жертвой которого стали тысячи Войницких дореволюционной России. В качаловском эскизе были все элементы по-индюшечьи раздувшейся "личности", черты злейшего врага настоящих, живых и талантливых людей. Чисто бытовые штрихи не заслоняли острого социального рисунка. В качаловском Серебрякове внимание зрителя не распылялось по мелочам: образ намечался крупно, резкими мазками. Качалов доводил гневную правду Чехова до конца. Думается, В. И. очень хотелось сыграть эту роль. Надо было видеть ту творческую жадность, с какой он накинулся на чеховский материал. И тут же, как всегда, останавливал, сдерживал себя, отказывался от всякой мысли об этой работе, бросал и думать, может быть, не открывал до конца эту мечту даже самому себе.
С 15 августа В. И. месяц лечился в "Барвихе". Много бывал на воздухе. Хотя больших прогулок совершать не мог, но ходил по-прежнему быстро. Как всегда, любил дышать хвоей, наслаждался прозрачными осенними днями, любил следить за треугольником улетающих журавлей. Вспоминал любимые тютчевские
Этой осенью Качалов еще нашел в себе силы побывать в Ленинграде. И на этот раз это было сопряжено с творческим подъемом, о котором по его рассказам о себе можно было только догадываться. Для Василия Ивановича была характерна манера на словах преуменьшать то большое, что в нем возникало, отодвигать его куда-то вглубь. Это была та же качаловская сверхправдивость. А тут он почти не сомневался, что едет в Ленинград в последний раз. И опять встреча с ленинградцами дала ему большую радость и свежесть ощущения своих творческих сил -- радость, отравленную сознанием приближающегося конца. Опять он ходил по своим любимым набережным и улицам и "прощался" с ними (как сказал он, вернувшись). "Все было по-качаловски прекрасно, -- писал после двух вечеров рецензент "Вечернего Ленинграда".
– - За неповторимым мастерством артиста чувствовалось нечто неизмеримо большее, чем совершенное актерское умение... Россия, Родина, страна могучая и непобедимая, русский человек, великий духом и силой, твердо верящий в прекрасное будущее и созидающий его, вставали в исполнении В. И. Качаловым стихов". В. И. вернулся в Москву душевно переполненный, но грустный от сознания уходящих физических сил. Обещал приехать в ноябре на юбилей Мичуриной-Самойловой, но не решился.
14 октября В. И. получил письмо от Бориса Лавренева: "Дорогой Василий Иванович! Позвольте сердечно поблагодарить Вас за участие в работе по литмонтажу "За тех, кто в море!". Это для меня большая радость. Я не умею говорить любезности, да они Вам и ни к чему. Вы и так знаете, что Вы -- Качалов, а это имя в русском театре стоит "aХre perennius", и для каждого драматурга участие Ваше, в той или иной форме, в осуществлении его произведения в высшей степени отрадно".
Еще весной В. И. мечтал подготовить для радио литмонтаж "Герой нашего времени". Он просматривал материал, однако по-настоящему это даже не пошло в работу. Но что жгло его -- это рассказ Л. Н. Толстого "Холстомер". Перед ним вставала задача, которую он сразу счел неосуществимой, но отказаться в первый момент от этой работы он тоже был не в силах.
Предчувствие близкого конца иногда по-особому окрашивало мысли и чувства Василия Ивановича. По-видимому, в нем жила потребность со всей доступной ему простотой выразить боль расставания с жизнью. Как-то утром совершенно неожиданно он прочел сцену смерти Холстомера. Это было страшно: казалось, он "видел", он почти "осязал" _с_в_о_ю_ смерть. Впервые прозвучали какие-то новые качаловские интонации: почти бесстрашная обнаженность, безжалостность мысли, -- то, чего раньше в его работах в такой степени никогда не было. В его восприятии Холстомер был (как и для Толстого) человеком. Великолепное толстовское творение для такого художника, как Качалов, было предельно влекущим. Оно требовало не меньшей обличительной проникновенности, чем роль "От автора" в "Воскресении". Холстомер и Серпуховской -- это не лошадь и человек, а два человека контрастного общественного положения и разной внутренней сущности. Творческий гений Толстого требовал от исполнителя бестрепетной правды. Картину медленного и мучительного умирания Холстомера Качалов давал на той грани, где бесстрашная творческая жестокость соприкасается с тонкой и бережной нежностью. А именно это чувство вызывала в исполнителе беззащитная старость Холстомера, все ее горькие и неповторимые подробности. Зато каким отвращением была овеяна в чтении Качалова мерзкая, животная старость плешивого и распухшего Никиты Серпуховского, промотавшего состояние в два миллиона!
Осенью 1946 года праздновал десятилетие своего существования театральный коллектив МГУ, возникший в свое время с легкой руки Качалова, к которому студенты обратились за помощью.
На вечере в Доме актера в годовщину со дня смерти Хмелева Качалов произнес вступительное слово. Группой театральных работников, занятых организацией научно-творческого кабинета по изучению наследия К. С. Станиславского, В. И. был избран руководителем.
2 ноября он в последний раз играл "Воскресение".
Артисты театра имени Ермоловой и ЦТСА, задумавшие под руководством В. Г. Комиссаржевского осуществить в концертном исполнении комедию "Сон в летнюю ночь" Шекспира, пригласили в качестве "ведущего" и комментирующего действие В. И. Качалова. Он читал два монолога: первый -- как эпиграф к постановке и второй -- как заключение. Музыка Мендельсона в этой композиции звучала гимном молодости и силам природы. Композиция с успехом прошла несколько раз в Колонном зале. В "толстовские" дни В. И. читал фрагменты романа "Воскресение" в Доме актера, в Октябрьском зале, в Литературном музее.