Сборник стихов
Шрифт:
Елизавета и Анна, скорей! Все вам верну, ничего не отнявши. Грозно живучее шествие наше медлит и ждет у закрытых дверей.
Пусть посидит взаперти благодать, изнемогая и свет исторгая. Елизавета и Анна, какая радость - мучительно радости ждать!
Древо взирает на дочь и на дочь. Надо ль бедой расплатиться за это? Или же, Анна и Елизавета, так нам сойдет в новогоднюю ночь?
Жизнь, и страданье, и все это - ей, той, чьей свечой мы сейчас осиянны. Кто это? Елизаветы и Анны крик: - Это ель! Это
АДА
Что в бедном имени твоем, что в имени неблагозвучном далось мне? Я в слезах при нем и в страхе неблагополучном.
Оно - лишь звук, но этот звук мой напряженный слух морочил. Он возникал - и кисти рук мороз болезненный морозил.
Я запрещала быть словам с ним даже в сходстве отдаленном. Слова, я не прощала вам и вашим гласным удлиненным.
И вот, доверившись концу, я выкликнула имя это, чтоб повстречать лицом к лицу его неведомое эхо.
Оно пришло и у дверей вспорхнуло детскою рукою. О имя горечи моей, что названо еще тобою?
Ведь я звала свою беду, свою проклятую, родную, при этом не имев в виду судьбу несчастную другую.
И вот сижу перед тобой, не смею ничего нарушить, с закинутою головой, чтоб слез моих не обнаружить.
Прости меня! Как этих рук мелки и жалостны приметы. И то - лишь тезка этих мук, лишь девочка среди планеты.
Но что же делать с тем, другим таким же именем, как это? Ужели всем слезам моим иного не сыскать ответа?
Ужели за моей спиной затем, что многозначно слово, навек остался образ твой по воле совпаденья злого?
Ужель какой-то срок спустя все по тому же совпаденью и тень твоя, как бы дитя, рванется за моею тенью?
И там, в летящих облаках, останутся, как знак разлуки, в моих протянутых руках твои протянутые руки.
x x x
Жила в покое окаянном, а все ж душа - белым-бела, и если кто-то океаном и был - то это я была.
О мой купальщик боязливый, ты б сам не выплыл - это я волною нежной и брезгливой на берег вынесла тебя.
Что я наделала с тобою! Как позабыла в той беде, что стал ты рыбой голубою, взлелеянной в моей воде!
И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о ты, дитя мое родное, о бедное, прости меня!
x x x
Он поправляет пистолет, свеча качнулась, продержалась... Как тяжело он постарел, как долго это продолжалось.
И вспомнил он издалекатам, за пределом постаренья, знамена своего полка, сверканья, трубы, построенья.
Не радостно ему стареть. Вчера побрел, побрел далеко на первый ледоход смотреть, стоял там долго, одиноко.
Потом направился домой, шаги тяжелые замедлил и вдруг заметил, боже мой, вдруг эту женщину заметил.
И вспомнилось - давным-давно, гроза, глубокий след ботинка, ее плечо обведено оборкой белого батиста.
Зачем она среди весны о той весне не вспоминала, стояла просто у стены, такая жалкая стояла.
И вот непоправимый гром раздастся, задевая рюмки, стемнеет, упадут на гроб жены его большие руки.
Придет его старинный друг, успевший прочитать в газете. Для утешенья этих рук он поцелует руки эти.
Они нальют ему вина, и глянет он непринужденно, как на подушке ордена горят мертво и отчужденно.
МЕТЕЛЬ
Переделкино снег заметал. Средь белейшей метели не мы ли говорили, да губы немые целовали мороз, как металл?
Не к добру в этой зимней ночи полюбились мы пушкинским бесам. Не достичь этим медленным бегством ни крыльца, ни поленьев в печи.
Возносилось к созвездьям и льдам, ничего еще не означало, но так нежно, так скорбно звучало: мы погибнем, погибнем, Эльдар.
Опаляя железную нить, вдруг сверкнула вдали электричка, и оттаяла в сердце привычка: жить на свете, о, только бы жить.
СТРОКА
...Дорога, не скажу, куда...
Анна Ахматова
Пластинки глупенькое чудо, проигрыватель-вздор какой, и слышно, как невесть откуда, из недр стесненных, из-под спуда корней, сопревших трав и хвой, где закипает перегной, вздымая пар до небосвода, нет, глубже мыслимых глубин, из пекла, где пекут рубин и начинается природа,
исторгнут, близится, и вот донесся бас земли и вод, которым молвлено протяжно, как будто вовсе без труда, так легкомысленно, так важно: "...Дорога, не скажу куда..." Меж нами так не говорят, нет у людей такого знанья, ни вымыслом, ни наугад тому не подыскать названья, что мы, в невежестве своем, строкой бессмертной назовем.
ПОДРАЖАНИЕ
Грядущий день намечен был вчерне, насущный день так подходил для пенья, и четверо, достойных удивленья, гребцов со мною плыли на челне.
На ненаглядность этих четверых все бы глядела до скончанья взгляда, и ни о чем заботиться не надо: душа вздохнет - и слово сотворит.
Нас пощадили небо и вода, и, уцелев меж бездною и бездной, для совершенья распри бесполезной поплыли мы, не ведая - куда.
В молчании достигли мы земли, до времени сохранные от смерти. Но что-нибудь да умерло на свете, когда на берег мы поврозь сошли.
Твои гребцы погибли, Арион. Мои спаслись от этой лютой доли. Но лоб склоню - и опалит ладони сиротства высочайший ореол.
Всех вместе жаль, а на меня однупускай падут и буря, и лавина. Я дивным, пеньем не прельщу дельфина и для спасенья уст не разомкну.
Зачем? Без них - не надобно меня. И проку нет в упреках и обмолвках. Жаль - челн погиб, и лишь в его обломках нерасторжимы наши имена.
x x x
Предутренний час драгоценный спасите, свеча и тетрадь! В предсмертных потемках за сценой мне выпадет нынче стоять.