Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
— Тимофей! — заорала Нюшка. — Ставь лестницу — я вас всех сейчас…
— Давайте, ребятки, давайте. Скоренько… — заторопил обреченный хозяин.
Они разлили все, что осталось, выпили.
— Осрамил святую икону, грех-то какой взял, — заметив, что водке конец и теперь воевать уже не из-за чего, укорила напоследок Витьку Нюшка Крайняя. — Будет тебе от бога наказание.
Витька отмахнулся лениво.
— Ладно вам… Все это, тетя Нюша, вранье. Пережитки у вас.
— А ты не скажи, — заступился вдруг за жену Тимофей Акимович. Он тоже уяснил для себя,
У Витьки и Серёни сразу сделались скучные лица. Потому что они эту историю знали наизусть, сто раз слыхивали, если не двести. За всеми пьяными хрюнинскими столами Тимофей Акимович обязательно излагал эту историю. Всей деревне надоело. Им тоже…
Но, разомлев от жары и водки, они оба разнежились тут, в тени, под яблоней, и встать на ноги, уйти — просто не было сил. Оставалось слушать.
— Вот какая была история… Воевал я в сорок пятом около Берлина. Уж под самый конец войны. Взяли мы там городишко — Франкфурт-на-Одере. Маленький городишко, но красивый. Кирка там была одна очень красивая — церковь. Захожу я туда, просто так, взглянуть… Поднял голову — ахнул: купол до того высокий, что даже страшно. До самого неба. А под куполом голуби порхают, вертятся…
Тимофей Акимович прервал свой рассказ, оглянулся. Его напугала зловещая тишина — там, под крышей дома. Но в чердачном проеме, вместо злого лица Нюшки, теперь был виден ее же мирный зад. Нюшка, намаявшись работой да накричавшись, заснула в мягком сене. Она эту историю, поди, тоже слыхала раз тысячу.
— Да, — продолжил успокоенно Тимофей Акимович. — Голуби… И дернуло же меня что под руку. Вскинул я автомат, прицелился туда, вверх, выстрелил — в птицу хотел попасть. И на кой она мне была?.. Просто побаловаться захотелось, ведь парнишкой совсем воевал, девятнадцати лет… Не попал я в голубя, в купол попал. Засмеялся сам над собой и ушел. А на другой день…
Он значительно поднял палец: вот тут-то, мол, и будет самое главное.
— На другой день потерял я автомат. Хрен его знает, как потерял: был под рукой — и нету… Спер кто? А зачем — у каждого свой был. Немцы украли? Так ведь знали уже, что капут, присмирели… Только нету моего автомата. Ну, доложил начальству. Посадили меня на губу. Потом трибунал: за утерю оружия. Лишение всех наград и — срок. Прямо из Франкфурта повезли в Воркуту. А теперь смекай, Витя, с чего началось это: захожу я в кирку…
Витька испугался, что сейчас Тимофей Акимович начнет историю опять сначала. Как про белого бычка. И заметил, отчего рассказчик обращался теперь к нему лично, к Витьке.
Оказывается, Серёня уже спал, блаженно раскинув руки.
— Так что ты не скажи, Витя… — вернул свою притчу к первопричине Тимофей Акимович.
Но тут же сам не совладал с зевком, обмяк, припал на травку.
А Витька с трудом поднялся на ноги, отворил калитку и поплелся домой.
На крыльце Порфирьевского дома околачивалась баба Нюра. Она еще издали пронзила Витьку недобрым глазом и скрылась в своей боковушке.
Раиса
Он ей протянул получку. Раиса взяла, перемусолила все трояки да пятерки, спрятала в стол. Ничего ему не сказала. Витька повалился спать.
Проспал он до самого вечера. Уже садилось солнце — туда, за водохранилище, за лес, прямо на Шереметьевский аэродром. А ведь в эту летнюю пору оно очень поздно садилось. Он ополоснул голову под умывальником, пошел со двора. Проходя мимо большой веранды, услыхал: «…четырнадцать… двадцать семь… дедушка…» — это бабки Зинченки да теща Кланя и, должно быть, Раиса с ними рубились в лото. Каждый вечер одно и то же.
И на улице была обычная картина. Мальчишки гоняли футбол: хрюнинские против московских. Вдоль заборов на скамейках сидели дачники — дышали воздухом. Чуть поодаль, где свалены бревна (Серёня завез, флигель ставить), — там собрались девчонки, завели батарейный магнитофон и пляшут твист: кто во что горазд, руками сучат, ногами дрыгают, приседают, изгибаются, а одна залезла на бревна, на самый верх, и там вертит тощей попкой — изображает «Кавказскую пленницу», — сама в шортах, и добро бы хоть постарше, а то всего девять лет, и ладно бы дачница — так нет, ведь, своя, деревенская, Сапрыкиных дочка.
Отец Сапрыкин невдали был, но не обращал на это никакого внимания. Он у колодца снимал ведро с цепи, как обычно делали по пятницам, чтобы проходящие мимо туристы, рыболовы и прочая шушера не пили из ведра, не лазили в колодец — их тут столько под конец недели ходит, что и всю воду могут запросто выхлебать.
А больше никого из хрюнинских мужиков на улице видно не было. То ли отсыпались, как он сам, то ли уже снова взялись за дело.
Витька поторчал у калитки, искурил «Дымок» и пошел обратно, мимо веранды, мимо флигелька, в задний двор, к задней калитке, туда, где стояла оранжевая палатка — именно туда невзначай повели его ноги.
Однако лаз оранжевой палатки был прикрыт, «Запорожца» тоже не оказалось на месте. Он уж предположил, что дачницы уехали в Москву, и подосадовал в душе на это, как вдруг по ту сторону забора увидел ее.
Алену, ту, которая беленькая.
Она сидела на берегу, на травке, поджав загорелые босые ноги. Но не одна.
С ней рядом сидел Григорий Аронович, дачник, муж Миры Львовны. Хрыч старый.
Витька задышал сердито: еще чего?..
Он распахнул эту заднюю калитку и независимой походкой зашагал к берегу.
Алена первой обернулась на его шаги. Улыбнулась:
— Здравствуйте, Витя.
— Привет, — сказал он.
Старый хрыч тоже обернулся, тоже поздоровался. Но довольно сдержанно.
Так.
— Садитесь, Витя, — пригласила Алена, ладонью похлопав по муравке, с собою рядом. — У нас тут идет экспертиза.
Какая еще экспертиза?
Однако он все же сел. И тут только заметил, что на коленях у старого хрыча, Григория Ароновича, была дареная икона — та, которую он вчера спер у бабы Нюры и подарил дачнице.