Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
Так и осталось у меня в памяти: голубое, как шелковое покрывало, небо, огненный поток света и чириканье воробья. И вдруг откуда-то сверху сорвался и стремительно полетел какой-то темный предмет, разбил стекло прицепа и грохнулся об пол. Я перепуганно вскочил. На полу лежал большой и красивый ястреб. Он был мертв.
Что могло случиться с ястребом? Полный недоумения, я разглядывал птицу, пока не пришла разгадка: ястреб разбился о стекло. Откуда-то с высоты он увидел и подстерег маленького беспечного воробья, который купался в солнечном
Воробей, парализованный страхом, застыл на месте. А когда оцепенение прошло, он, выкрикнув птичье ругательство, стремительно вспорхнул и улепетнул что было сил.
Я посмотрел вслед воробью и только тут увидел в стекле совершенно круглую дырку. Подошли рабочие, с удивлением стали рассматривать словно вырезанное искусным стекольщиком отверстие. Ястреб вызвал меньше толков, чем эта круглая дыра в стекле…
Из проходной депо выходит кондукторша. Она замечает меня, оглядывается, потом подходит ближе и спрашивает, отчего я тут стою, может, что-то потерял в трамвае?
Я говорю:
— Нет, нет, все в порядке.
— Может, забыли что-то ценное? Так я могу сообщить в контору.
— Да нет, я ничего не забыл. Не беспокойтесь.
Женщина смотрит на меня испытующим взглядом и настаивает:
— Вы не стесняйтесь. Может, все-таки что-то потеряли? Какую-нибудь безделушку?
— Не терял и не забывал, — говорю я и развожу руками: дескать, мне нечего терять и нечего забывать.
— Значит, кого-то ждете? — улыбается женщина, оглядывая меня с головы до ног. — Уже поздно, все разошлись. Если вы кого-то ждете…
— Да, уже поздно, — тихо соглашаюсь я.
Некоторое время мы молча идем рядом.
— Случается, потеряешь пустяк, а сожалеешь всю жизнь, — задумчиво говорит женщина.
Я вздрагиваю от ее слов, неловко спотыкаюсь о камень.
— Пожалуй… Вы правы.
— Чувствуете, какой воздух? — спрашивает женщина. — Цветет акация…
Мне не хочется отвечать. Я закуриваю сигарету.
Над моим родным городом стелется огромное звездное небо. И каждая звезда — загадка. Некоторые звезды давно угасли, но их свет все еще продолжает пробиваться к нам из глубин вселенной.
А не сохраняют ли свой след среди людей и наши разлуки?..
Перевод с молдавского Л. Мищенко
Борис Можаев
Петька Барин
Как-то поздней осенью заехал я в Тиханово, зайцев погонять по первой пороше. У Семена Семеновича Бородина, моего дальнего родственника, был отличный гонец костромской породы, а у Гладких, второго секретаря райкома, русская гончая — пегий кобель, рослый, как телок. Собаки давно спарились в работе и вдвоем
Володя Гладких был моим приятелем, и я запросто зашел к нему в кабинет под вечер, чтобы поговорить насчет завтрашней охоты. В приемной застал я директора Мещерского совхоза, с которым был едва знаком. Мы поздоровались. Это был сухой погибистый человек средних лет с темным сумрачным лицом и белыми залысинами, отчего выглядел каким-то болезненным.
— Что, очередь? — спросил я.
Он замешкался, потянул со стола к себе под мышку желтую кожаную папку и сказал уклончиво:
— У меня тут дело такое, что не к спеху… Так что давай проходи, — и как-то жалко улыбнулся.
— Я тоже вроде не тороплюсь.
— Нет, проходи ты, — настойчивее сказал директор.
Я прошел. В кабинете секретаря застал я какого-то тощего старого просителя в аргунском зеленом пиджаке и в резиновых сапогах. Он держал в руках рыжую телячью шапку и упорно глядел на Гладких красными слезящимися глазками:
— Дак пензию дадите мне али как?
Гладких сидел за столом, скрестив руки на груди, с тем выражением безнадежного отчаяния, которое вызывает разве что затяжная зубная боль.
— Ну, милый мой! Я ж тебе десять раз говорил: не имею права. Не занимаюсь я начислением пенсий. На то райсобес имеется.
— Райсобес отказался.
— Я ж тебе пояснил, почему… При тебе звонил туда. Говорят, что бумаг у тебя нет. Справок, которые подтверждают трудовой стаж. Понял?
— Дак бумаги Федька не дает.
— Не Федька, а Федор Иванович. А он говорит, что ты мало в колхозе работал.
— А колько позовут, столь и работал.
— Но откуда ж я знаю? Я-то не состоял в вашем колхозе.
— Ну да… Я вот состоял, а пензию не дают.
— Тьфу ты! Опять двадцать пять, — Володя громыхнул стулом и повернулся ко мне: — Вот, поговори с ним.
Старик тоже поглядел на меня, часто заморгал, зашмыгал носом и заплакал:
— Бог с ними… Дадут — дадут, а не дадут — и не надо, — он утер шапкой лицо и горестно вздохнул.
— Вы откуда будете? — спросил я его.
— Из Петуховки я… Самохвалов.
— Кто ж поступил с вами несправедливо? На что вы жалуетесь?
— Мне не то обидно, что не работал, а то, что бумаг, говорят, нету.
— Так ведь только бумага подтверждает, что вы работали, — сказал Гладких.
— Небось, когда работал, бумаги не требовали. Ступай на работу и все… Я, бывало, и на бакчи еду и в лес за дровами. Мне говорят — иди в кавхоз, лошадь дадим.
— А вы что, безлошадником были? — спросил я.
— Когда лошади не было, я на крахмальном заводе работал.
— А в колхозе по доверенности работали или как? — спросил Гладких.
— Нет, я на труддень. Сани починю, тырлы… Казхозник я.
— Да у тебя даже книжки колхозной нет, — сказал Гладких. — Ты и в райтопе работал, и в лесничестве, и на кирпичном.