Сцены из лагероной жизни
Шрифт:
Особисты, безошибочно и не переговариваясь, набрасывают в уме «спектакль», и начинается игра.
Они молча подходят к параше и начинают валять ваньку…
— Ой, да мы не сдвинем её, старшой! — Коля и Юрий Петрович буквально краснеют от натуги, но руки и не думают напрягать.
— Ну сволочь, тя-же-лая… Не-е-е, надо пару человек молодых. Фу! Аж «мотор» прихватило сдуру! — Коля потирает грудь и корчится. — Ой, да она, кажись, привинчена к полу, Петрович! И не приподымешь глянуть, мать твою в так! В натуре, как привинчена! Старшой, её раньше-то выносили или нет?! Может, ты новенький, не в курсе, а?
Глист, понятно, давно «выкупил» разыгрываемую перед ним комедию и выжидает, смотрит, что будет дальше. Наконец ему это надоедает.
— Ну
— Идём, идём, командир, ты чего! — в голос кричат особисты и летят к двери. Параша уже в четырех метрах от стены, все-таки кое-как они её немного оттащили.
Глист даёт им выскочить, заходит в камеру, опирается спиной о стенку и опрокидывает парашу на пол, успевая при этом отскочить. Дверь быстро закрывается на засов.
Семеро солдат и три овчарки десять минут загоняли в камеру шестьдесят человек, не желавших входить в зловоние. Глист гогочет и с удовольствием щелкает пальцами: «Это вам не у Кати за столом! От параши ещё никто не умирал».
Больше особисты к параше не подходили. Ночь прошла спокойно.
14 сентября 90-го года
Мертвец — ещё не свободный
Ровно шесть дней до свободы, восемнадцать лет позади! Ничего не лезет в голову, постоянно рассеян и где-то витаешь. Ждешь и одновременно боишься свободы.
Вчера утром снова погиб человек, Юра Медведников, родом из Кинешмы. Одно бревно, точно в голову. Может, судьба, кто знает!.. Но почему погибают только зеки, почему? Почему ни одной такой «судьбы» за последние одиннадцать лет не случилось ни с одним офицером? Почему?.. Десятки «почему?» и грустная усмешка… Это надо видеть и знать!
Земляки из Кинешмы с ходу отбили телеграмму родственникам погибшего. Надеясь, что родители таки приедут за телом, допустили неслыханную дерзость — обтянули простой, грубый зековский гроб дешёвой материей, неизвестно где раздобытой. Помянули с чифирем, поговорили. Прощаться с покойным не положено. Около восьми вечера в секцию влетает Коля Гусев, друг погибшего, и шальными глазами ищет меня.
— Пашка!!! — чуть ли не плачет он и весь трясётся. — Прости, Бога ради, я знаю, тебе не до этого, шесть дней осталось, но больше некому, некому!.. Гады! Козлы! Людоеды! И покойнику режим, и покойнику, Паша! — Губы его бледные и сильно дрожат.
Я успокаиваю его и прошу рассказать толком, что произошло.
— Мы обтянули материей гроб, Паша, чтоб хоть на что-то был похож. Родители уже под воротами, выехали сразу. А они… замполит Ливанов и режимник Рыбаков ворвались к шнырю вахты, где гроб лежит, и сорвали все, одни гвозди торчат! Материю унесли, шнырю дали в зубы. Он и рассказал все втихаря только что. Паша!.. Я и ты… Больше никто не узнает! Я понимаю, шесть дни, но не бойся, раньше времени они не узнают, клянусь! Запиши данные, запиши: Юра Медведников, тридцать один год, город Кинешма… Может, даст Бог, люди прочтут и узнают! Я знаю, у тебя много чего написано, мне говорили… Запиши, Пашок, запиши! Майор Ливанов и майор Рыбаков…
Апрель 91-й года
«Во даёт!»
Кто хоть один раз видел настоящего лагерного картёжника, каталу, отбывшего на зоне десять — пятнадцать лет, тот никогда и ни с кем уже не спутает его.
Настоящий картежник-профессионал никогда или почти никогда не проигрывает. Еще до начала игры он безошибочно определяет, на что способен его будущий или возможный партнер-соперник и способен ли он на что-то вообще.
Если партнёр достаточно «гнилой» и «прелый» и высчитать его не так-то легко, он сыграет с ним всего лишь пару партий, и все выяснится. Братва наивысшего качества практически не играет между собой в карты — нет смысла делить общее, братва делится так. Но бывают случаи, когда два авторитетных
Настоящий картежник, как правило, интеллектуал и аферист в одном лице, ибо обман в лагерной игре, в отличие от вольной, приветствуется и допускается. Единственно, что ждет мошенника, если его уличили в шулерстве, так это расчёт по ставке партии, не больше. Однако и тут есть свои исключения: в лагерной картежной игре, как и в жизни, на первом месте всегда стоит договор, контракт, «объява», и, если эта «объява» ограничивала возможность хоть какого-либо обмана, а картёжник допустил его, он будет не прав и уплатит за все. Но так играли только старые каторжане и воры, которые не позволяли себе играть на число или на «под туды», а играли только «на сразу».
Настоящий картёжник применит в процессе игры сто «жужжалок» и «примочек», поменяет пять колод, спулит карту, вымотает партнера, но так или иначе обыграет его, если тот играет на счастье и верит в кратковременное везение. На худой конец он проиграет десятку-две, встанет, завтра придет снова, а через три дня «убьёт» уверенного простака за пятьсот — шестьсот рубликов. Это его работа, это его хлеб. Тонкие, нежные руки, худые узкие плечи, изрядно ссутулившиеся от сидения на нарах, неторопливая, важная, слегка вкрадчивая походка (если ему уже за тридцать), впалая грудь; он часто совсем близорук. Умный, проницательный взгляд психолога, богатейшая интуиция… Вот приблизительный портрет большинства лагерных маститых катал, которые не вылазят из БУРов и крытых. Человек-лис, человек-кот. Он очень редко повышает голос и всегда спокоен, знает, что тихих лучше слушают и слышат, да и куда спешить? В большинстве — юморист и отличный рассказчик. Редко жаден на деньги, он их по сути, не ценит — как пришли, так и ушли, завтра будет день, а карты всегда в кармане…
Но встречаются и истинно «экономные», артисты! Имея восемьсот в заначке, они будут наигранно визжать и выть, проклинать чуть ли не два часа себя же за то, что неразумно расходовали какую-то трешку. Они могут ходить в старой линялой телогрейке, полурваной шапке и брюках с латками, являясь при этом самыми богатыми людьми в зоне, о чем всем, естественно, известно. Они не так жадны, как может показаться, но им нравится играть такую роль, и с годами они забывают, что это всего лишь роль.
Настоящему катале приходится очень часто и долго сидеть в камерах, ибо это их крест. Едва приехав в зону, он сразу бросается в игру, и буквально через семь — десять дней его знают все, кто хоть чуточку интересуется лагерным движением. Катала спешит, ему надо успеть наиграть денег на время отсидки в БУРе, куда его еще не посадили, но обязательно посадят через месяц или два. Там, где что-то знают двое, знает и «кум»: скрыть, кто ты есть на деле, в лагере невозможно. Их стараются быстро отловить, не обязательно за игрой, и запрятать на шесть месяцев под замок. Братва, конечно, его не забудет и там… Как и он потом братву…
Как это ни странно прозвучит, но честность, благородство и порядочность среди настоящих арестантов и воров ценится много выше денег и золота, и это не просто слова. Вор — это не какой-нибудь современный «крутой», не имеющий ничего, кроме дури и денег, силы и наглости. Вор — совесть арестантского мира, он не просто третейский судья в разборках, но человек, чье слово дороже денег и кого уважают по наитию, а не из-за страха либо тяжести авторитета. Таких было мало раньше, мало сейчас, но именно на таких ворах — и это мало кому известно — держится и держалась десятилетиями воровская идея. Они из того же теста, что и все люди, а человечество еще ничего не изменило в вечных ценностях. Да, они не станут работать и служить где бы то ни было, они живут воровством, но они и платят за это жизнью, бесценной и единственной! Не заметить этого невозможно. Картёжники всегда близки к ворам и живут одной с ними жизнью, но не все из них становятся ворами, не все…